ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   В брагинском доме было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. Сам ходил по дому, как ночь темная; ни от кого приступу к нему не было, кроме Татьяны Власьевны. Они забирались в горнице Гордея Евстратыча и подолгу беседовали о чем-то. Потом Гордей Евстратыч ездил в Полдневскую один, а как оттуда вернулся, взял с собой Михалку, несколько лопат и кайл и опять уехал. Это были первыя разведки жилки.   Стояла глубокая осень; по ночам земля крепко промерзала. Лист на деревьях опал; стояли холодные ветры, постоянно дувшие из "гнилого угла", как зовут крестьяне северо-восток. Солнце не показывалось по неделям. Все в природе точно сежилось, предчувствуя наступление холодной зимы. Вот в один из таких дней Гордей Евстратыч с Михалкой подезжали верхом к Полдневской, но, не доезжая деревни, они взяли влево и лесистым увалом, по какой-то безыменной тропинке, начали подниматься вверх по реке. Гордей Евстратыч не хотел, чтобы его видели в Полдневской, где он недавно был -- проведать Маркушку, который все тянулся изо дня в день, сам тяготясь своим существованием. Другие старатели, кажется, начинали догадываться, зачем ездил Брагин к ним, и теперь он решил не показываться полдникам до поры до времени, когда все дело будет сделано.   -- Я бы теперь же сделал заявку жилки, маминька,-- говорил Гордей Евстратыч перед отездом:-- да все еще сумлеваюсь насчет Маркушки... Не надул ли он меня? Обявишь жилку, насмешишь весь мир, а там, может, ничего и нет.   -- А ты бы сездил посмотреть шахту-то.   -- Так и сделаем. Один-то я был около нея, да одному ничего нельзя поделать. Надо Михалку прихватить. Потому, первое, в шахту спущатся надо; а один-то залезешь в нее, да, пожалуй, и не вылезешь.   Проехав верст пять по р. Полуденке, путники переехали вброд горную речонку Смородинку и по ней стали подниматься к самой верхотине. Место было дикое,-- косогор на косогоре. Приходилось продираться через дремучую еловую заросль, где и пешему пройти в добрый час, а не то что верхом, на лошади. Даже не было никакой тропы, какую выбивают дикие лесные козлы. Осенью этот лес особенно был мрачен и глухо шумел, раскачиваясь мохнатыми вершинами. Трава давно поблекла, прибережные кусты смородины и тальника жалко топорщились своими оголенными ветвями. Гордей Евстратыч ехал вперед, низко наклоняясь под навесом еловых ветвей, загораживавших дорогу, как длинныя корявыя руки. Вот и верхотина Смородинки, где эта речонка сочится из горы Заразной небольшим ключиком. Вот и увал, который идет от Заразной на полдень, а вот и те два кедра, о которых говорил Маркушка, Место дикое, кругом лес, глухо, точно в каком склепе.   -- Здесь...-- говорит Евстратыч, подезжая к кедрам.   Они спешились. В нескольких шагах от кедров, на небольшой поляне, затянутой молодым ельником, едва можно разсмотреть следы чьей-то работы именно два поросших кустарником бугра, а между ними заваленное кустарником отверстие шахты. Издали его можно даже совсем не заметить, и только опытный глаз старателя сразу видел, в чем дело.   Они осмотрели шахту, а затем очистили вход в нее. Собственно, это была не шахта, а просто "дудка", как называют неправильныя шахты без срубов. Такия дудки могут пробиваться только в твердом грунте, потому что иначе стенки дудки будут обваливаться.   -- Ну, теперь нужно будет лезть туда,-- проговорил Гордей Евстратыч, вынимая из переметной сумы приготовленную стремянку, т.-e. веревочную лестницу.-- Одним концом захватим за кедры, а другой в яму спустим... Маркушка сказывал -- шахта всего восемнадцать аршин идет в землю.   -- Как бы, тятенька, не оборваться,-- заметил Михайла, помогая привязывать конец стремянки к дереву.-- Я полегче вас буду,-- давайте, я и спущусь...   -- Нет, я сам...   На случай был захвачен фонарь с выпуклым стеклом, известный под именем коровьяго глаза. Предварительно на длинной веревке спущены были в дудку лопата и кирка. Перекрестившись, Гордей Евстратыч начал по стремянке спускаться вниз, где его сразу охватило затхлым, застоявшимся воздухом, точно он спускался в погреб. Пахло глиной и гнилым деревом. Раскинув руками, он свободно упирался в стенки дудки. В одном месте сорвался камень и глухо шлепнулся на самое дно, где стояла вода. Верхнее отверстие шахты с каждым шагом вниз делалось все меньше, пока не превратилось в небольшое окно неправильной формы. Наконец Гордей Евстратыч стал на самое дно шахты, где стояла лужа грязноватой воды. Он зажег свой коровий глаз, перекрестился и взялся за кирку. При ярком освещении можно было разсмотреть следы недавней работы и самую жилку, т.-е. тот кварцовый прожилок, который проходил по дну шахты углом. Куски кварца были перемешаны с глиной и охрой; преобладающую породу составлял отвердевший глинистый сланец со следами талька, железнаго колчедана и Красина, т.-е. ярко окрашенной красной глины. Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой, т.-е. боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от других старателей, с одним кайлом в руках, как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба. Гордей Евстратыч внимательно осмотрел все дно шахты и забой, набрал руды целый мешок и, зацепив его за веревку, свистнул,-- это был условный знак Михалке поднимать руду. Таким образом мешок спустился и поднялся раз пять, а Гордей Евстратыч продолжал работать кайлом, обливаясь поток. Его огорчало то обстоятельство, что нигде не попадаются такие куски "скварца", какой ему дал Маркушка, хотя он видел крупинки золота, вкрапленныя в охристый красноватый и бурый кварц. Но все-таки это была настоящая жилка, в чем Гордей Евстратыч убеждался воочию; оставалось только воспользоваться ею. Он уже чувствовал себя хозяином в этой золотой яме, которая должна была его обогатить. В порыве чувства, Гордей Евстратыч пал на колени и горячо начал благодарить Бога за ниспосланное ему сокровище.   "Эх, не вылез бы отсюда",-- думал он, в последний разе оглядывая свои сокровища ревнивым хозяйским глазом.   Но нужно было уехать засветло домой, и Гордей Евстратыч выбрался наверх, где его дожидался молчаливый Михалка.   Итак, жилка оказалась форменной, как следует быть жилке. Оставалось только заявить ее, где следует,-- и дело с концом. Но вот тут и представлялось первое затруднение. Именно, по горному уставу: во-первых, прежде, чем разыскивать золото, требуется предварительное дозволение на разведки в такой-то местности, при таком-то составе разведочной партии; во-вторых, требуется заявка найденной розсыпи по известной форме с записью в книги при полиции, и наконец, самое главное -- позволяется частной золотопромышленности производить разведки и эксплоатацию только золота в розсыпях, а не жильнаго. Конечно, при покупке заявленных приисков первыя два правила не имеют значения, но ведь Маркушкина дудка не была нигде заявлена, следовательно как же мог Гордей Евстратыч узнать о содержавшемся в ней золоте.   -- Я если возьму свидетельство на разведки золота да потом и заявлю эту шахту?-- говорил Гордей Евстратович, когда был в последний раз у Маркушки.   -- Нет... невозможно,-- хрипел Маркушка, не поворачивая головы.-- Уж тут пронюхают, Гордей Евстратыч, все пронюхают... Только деньги да время задарма изведешь... прожженый народ наши приисковые, чистые варнаки... Сейчас разыщут, чья была шахта допреж того; выищутся наследники, по судам затаскают... нет, это не годится. Напрасно не затевай разведок, а лучше прямо обявись...   -- Да ведь мне не дадут работать жильное золото?   -- Ах, какой же ты, право, непонятный... Знамо дело, что не дадут. Я уж тебе говорил, что надо под Шабалина подражать... он тоже на жилке робит, а списывает золото розсыпным... Есть тут один анжинер,-- тебе уж к нему в правую ногу придется.   -- Да кто такой?   -- А Лапшин, Порфир Порфирыч... ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу не бывал -- он все оборудует левой ногой... уж я знаю эту канитель... Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то... только одно помни: ни в чем не перечь этим самым анжинерам, а то как лягушку раздавят...   -- Не люблю я этих чиновников, Маркушка... Нож они мне вострый!   -- Кто их любит, Гордей Евстратыч? Да ежели без них невозможно...   -- А я этого Порфира Порфирыча даже очень хорошо знаю. Не один раз у меня в лавке бывал... Все платки кумачные покупал...   -- Пьяный?   -- Навеселе...   -- Ну, обыкновенно. У него зараза: платки девкам в хоровод бросать... Прокурат он, Порфир-то Порфирыч, любит покуражиться; а так -- добреющая душа,-- хоть выспись на нем... Он помощником левизора считается, а от него все идет по этим приискам... Недаром Шабалин-то льнет к нему... Так уж ты прямо к Порфиру Порфирычу, обявишь, что и как; а он тебя уж научит всему...   Крепко не хотелось Гордею Евстратычу связываться с крапивным семенем, но выбирать было не из чего. Надо было ковать железо, пока оно горячо; а Бог знает, что еще впереди. Бывая в Полдневской, Гордей Евстратыч несколько раз предлагал Маркушке перевести его в Белоглинский завод к себе в дом; но Маркушка ни за что не хотел оставлять своего логовища и не мог даже себе представить, как он умрет не в Полдневской. Делать нечего, пришлось устраивать Маркушку в его теперешнем помещении, что было очень трудно сделать. Балаган Маркушки промерзал со всех четырех углов, в пазы везде дуло, дым ел глаза, и, при всем том, не было никакой возможности его поправить хотя сколько-нибудь. Для перваго раза Гордей Евстратыч устроил Маркушке постель, послал теплое меховое одеяло, белье, разнаго харчу, сальных свеч и т. д.   -- Я тебе доктора пошлю, он тебя вылечит,-- несколько раз предлагал Брагин.   -- Нет... какой уж тут доктор,-- с безнадежной улыбкой говорил Маркушка, делая напрасное усилие улыбнуться.-- Ваши доктора только уморят... я у старух пользуюсь...   -- Да чем оне тебя лечат, старухи-то?   -- Средствие такое есть... пью настой из черных тараканов...   Маркушка был фаталист и философ, вероятно, потому, что жизнь его являлась чем-то в роде философскаго опыта на тему, что выйдет из того, если человека поставить в самыя невозможныя условия существования. С двенадцати лет Маркушка пил водку и курил табак: каторжная приисковая работа чередовалась с каторжным бездельем. Середины ни в чем не было, и, вероятно, на этом основании Маркушка создал себе ее искусственно в форме водки. Благодаря этому радикальному средству печень Маркушки весила тридцать фунтов, а он чувствовал, что у него в боку лежит точно целый жернов.   -- Это от болоней,-- обяснил Маркушка со слов пользовавших его старух.-- Все ничего, а как болонь в человеке повреждена -- тут уж шабаш... Наши полдневские все от болоней умирают.   Гордею Евстратычу приходилось отыскивать инженера Лапшина, который официально жил в Сосногорском заводе, около котораго по преимуществу были разбросаны золотые прииски. От Белоглинскаго завода до Сосногорскаго считалось верст двести, но "для милаго дружка и семь верст не околица". Нечего делать, кое-как управив свои торговыя делишки и перехватив на всякий случай деньжонок, Гордей Еветратыч тронулся в путь-дорогу. Осенняя распутица была в самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением: то все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошить, то опять такую грязь разведет, что не глядели бы глаза. Уральския дороги вообще не отличаются удобствами, но в распутицу оне превращаются в пытку, и преступников, вместо каторги, можно бы наказывать тем, что заставлять их путешествовать в осеннюю и весеннюю распутицу по Уралу. В Сосногорский завод Брагин приехал на седьмой день; хотя ехал день и ночь, но на его несчастье Лапшин только-что уехал под Верхотурье ревизовать Перемытые прииски. Передохнул Брагин денек в Сосногорске; дальше проживаться даром было нечего, а домой возвращаться с пустыми руками было совестно,-- он решил ехать вслед за Лапшиным, чтобы перехватить его где-нибудь на дороге, благо к Верхотурью было ехать в свою же сторону, хотя и другими дорогами. До Перемытых приисков было верст сто с небольшим: но там Брагин опять не застал Лапшина, который только-что укатил обратно, в Сосногорск. Приходилось опять тащиться назад. Терпение Гордей Евстратыча подверглось настоящему испытанию, но он решился добиться своего и поймать Лапшина, во что бы то ни стало.   На этот раз Порфир Порфирыч был дома. Он жил в одноэтажном деревянном домишке, который и снаружи и внутри отличался величайшим убожеством, как богадельня или солдатская казарма. В передней денщик чистил сапоги и, на вопрос Гордея Евстратыча, можно ли будет видеть барина, молча указал сапожной щеткой на открытую дверь в следующую комнату. Сотворив про себя приличную случаю молитву, Гордей Евстратыч перешагнул порог и очутился в совершенно пустой комнате, в которой, кроме дивана да ломбернаго стола, решительно ничего не было. На диване в одной рубахе и форменных штанах с голубой прошвой лежал низенькаго роста господин с одутловатым и прыщеватым лицом, воспаленными слезившимися глазами и великолепным сизым носом. Это и был сам Порфир Порфирыч.   -- Порфиру Порфирычу-с...-- нерешительно заговорил Брагин, отвешивая купеческий поклон.   -- Тэк-с... Порфиру Порфирычу сорок одно с кисточкой, пятиалтынный с дырочкой... Так? Из белоглинских? Так... Помню. Платки еще девкам покупал...   -- Точно так-с, Порфир Порфирыч.   -- Садись,-- чего стоять-то? Ноги еще, может; пригодятся... Сенька!   -- Сичас, вашескородие...-- послышалось из передней.   -- Давай стул, чо-орт!..   -- Сичас, вашескородие...   -- Ну, садись не то ко мне на диван, пока там что...   -- Ничего-с, постоим-с...   -- Да ты садись: знаешь мой характер?   Гордей Евстратыч осторожно присел на самый кончин дивана, в самых ногах у Порфира Порфирыча, от котораго так и разило перегорелой водкой. Порфир Порфирыч набил глиняную трубку с длиннейшим чубуком Жуковым и исчез на время в клубах дыма.   -- Ну что, золото нашел?-- заговорил Порфир Порфирыч после небольшой паузы.   -- Точно так-с... Есть такой грех.   -- Все грешны да Божьи, и девать нас некуда. Богатое?   -- Еще не знаю, Порфир Порфирыч...   -- Ой, врешь, по роже твоей вижу, что врешь... Ведь ты обмануть меня хочешь? А потом хвастаться будешь: левизора, дескать, облапошил... Ну, голубчик, распоясывайся, что и как. Я человек простой, рубаха-парень. Семен!   -- Сичас, вашескородие...   -- Дурак!.. Ну-с, так, как это у вас все случилось, разскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустим. У меня уж такое правило, и ты не думай кочевряжиться. Сенька двухголовый!.. Подать нам графин водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичков солененьких...   Семен на этот раз не заставил себя ждать, и на ломберном столе скоро появилась водка в сопровождении куска балыка. Выпили по первой, потом по другой. Гордей Евстратыч разсказал свое дело; Порфир Порфирыч выслушал его и с улыбкой спросил:   -- Все?   -- Точно так-с, Порфир Порфирыч.   -- Своим умом дошел, или добрые люди научили всю подноготную выложить?   -- Был такой грех, Порфир Порфирыч...   -- То-то было грех, Знаю я вас всех, насквозь знаю!-- загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате.-- Все вы боитесь меня, как огня, потому что я честный человек и взяток не беру... Да!! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег, а у меня кроме сизаго носа да затвердения печенки ничего нет... А отчего?.. Вот ты и подумай.   -- Уж не оставьте, Порфир Порфирыч. На вас вся надежда, как, значит, вы все можете...   -- Женат?   -- Вдов.   -- Дети есть?   -- Два сына женатых, дочь...   -- Замужем?   -- Нет.   -- Молоденькая?   -- Заневестилась недавно.   -- Хорошенькая?   -- Не знаю уж, как кому покажется...   -- Ну, отлично. Я люблю молоденьких, которыя поласковее... Знаешь по себе, что всякая живая душа колачика хочет!.. Ты хотя и вдовец, а все-таки живой человек...   -- Я уж старик, Порфир Порфирыч, у меня и мысли не такия в голове.   -- Опять врешь... Знаешь пословицу: стар да петух, молод да протух. Вот посмотри на меня... Э! я еще ничего... Хе-хе-хе!.. Да ты вот что, кажется, не пьешь? Не-ет, это дудки... Золота захотел, так сначала учись пить.   -- Увольте, Порфир Порфирыч. Ей-Богу, больше натура не принимает.   -- Враки... Пей!.. Вон Вуколка ваш, так тот сам напрашивается. Ну, так жилку нашел порядочную, Гордей Евстратыч? Отлично... Мы устроим тебя с твоей жилкой в лучшем виде, копай себе на здоровье, если лишния деньги есть.   -- Уж как Господь пошлет...   Эта деловая беседа кончилась тем, что после четырех графинчиков Порфир Порфирыч захрапел мертвую на своем диване, а Гордей Евстратыч едва нашел дверь в переднюю, откуда вышел на улицу уже при помощи Семена. Мысли в голове будущаго золотопромышленника путались, и он почти не помнил, как добрался до постоялаго двора, где всех удивил своим отчаянным видом.   -- Ну, я приеду к вам в Белоглинский,-- говорил на другой день Лапшин:-- тогда все твое дело устрою; а ты, смотри, хорошенько угощай...   На прощаньи Порфир Порфирыч опять напоил Гордея Евстратыча до положения риз, так что на этот раз его замертво снесли в экипаж и в таком виде повезли обратно в Белоглинский завод.