ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Дело разработки найденнаго золота, под крылышком Порфира Порфирыча, быстро пошло в ход. Гордей Евстратыч и слышать ничего не хотел о том, чтобы отложить открытие прииска до весны. Как только были исполнены необходимыя формальности и получены нужные документы, Гордей Евстратыч приступил сейчас же к подготовительным работам. Прииск был назван по речке Смородинским, или просто Смородинкой. Ставили начерно приисковую контору и теплый корпус для промывки золота; тут же устраивалась дробильная машина с конным приводом, и золотая дудка превращалась в настоящую шахту. Стенки прежней дудки были значительно расширены и выровнены, а потом был спущен листвяный сруб; пустую землю и руду поднимали наверх в громадных бадьях, приводимых в движение конным воротом. Человек пятьдесят рабочих "робили на жилке" короткий зимний день весь напролет, а Кайло, Лапоть и Потапыч, в качестве привилегированных рабочих, "налаживали" шахту. Окся, Лапуха и Домашка тоже готовились принять самое деятельное участие в этой работе, когда поспеет теплый корпус, где будут на станках промывать превращенный в дробильне кварц в песок. Полдневские держались на особицу и задавали некоторый тон, потому что, как-никак, а жилку открыл ихний же Маркушка и на ихней земле.   Одно было нехорошо на новом прииске: р. Смородинка была очень невелика и притом сильно промерзала, так что в воде предвиделось большое затруднение.   -- А ты налаживай прудок скорее,-- поучал Маркушка, когда Гордей Евстратыч завертывал к нему.-- Ночью-то вода даром уходит, а тут она вся у тебя в прудке, как в чашке... А потом эти все конные приводы безпременно брось, Гордей Евстратыч, а налаживай паровую машину: она тебе и воду будет откачивать из шахты, и руду поднимать, и толочь скварец... не слугу себе поставишь, а угодницу.   Маркушка точно ожил с открытием прииска на Смородинке. Кашель меньше мучил его по ночам, и даже отек начинал сходить, а на лице он почти совсем опал, оставив мешки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: он никак не мог подняться с своей постели, потому что сейчас же начиналась ломота в пояснице и в ногах. Болезнь крепко держала его на одном месте.   -- Кабы мне ноги Господь дал, да я бы на четвереньках на Смородинку уполз,-- часто говорил Маркушка, и его тусклые глаза начинали теплиться загоравшимся огнем.-- Я и по ночам вижу эту жилку... как срубы спущают, как Кайло с Пестерем забой делают... Ох, хоть бы одним глазком привел Господь взглянуть на Смородинку!..   Мысли и заботы обыденной жизни, а особенно хлопоты с приисковой работой как-то странно были переплетены в голове Маркушки с твердой уверенностью, что он уж больше не жилец. Можно было удивляться тому напряженному вниманию, с которым Маркушка следил за всеми подробностями работы на Смородинском прииске, точно от этого зависела вся, его участь. Пестерь и Кайло приходили в лачугу Маркушки каждый день по вечерам и, потягивая свои трубочки перед горевшим на каменке огоньком, разсказывали обо всем, что было сделано на прииске за день, т.-е. собственно говорил один Кайло, а Пестерь только сосал свою трубочку. Этим путем Маркушка знал размеры опускаемаго в шахту сруба, место, где ставили теплый корпус, план дробилки, устройство конных приводов и т. д. Эти разговоры точно подливали масла в потухавшую лампу Маркушки и в последний раз освещали ярким лучом его холодевшую душу. Он еще жил, хотя жил слабой, отраженной жизнью, если можно так выразиться -- жизнью из вторых рук.   -- Ох, дотянуть бы мне только до весны,-- иногда говорил Маркушка с странным дрожанием голоса.-- Доживу я, Кайло? Как ты думаешь?..   -- Может, доживешь, а может, нет,-- отвечал Кайло с спокойствием и непроницаемой дальновидностью истиннаго философа.   -- Нет, помрешь, Маркушка,-- отрезывал грубо Пестерь.   -- Помру?..   -- Уж это верно: вчера собака выла ночью, значит, чует покойника.   Маркушка задумывался и тяжело вздыхал. Ему хотелось жить, как живут другие, т.-е. "робить" в шахте, пить, драться с Пестерем, дарить козловыя ботинки Лапухе или Оксе, смотря по расположению духа. Приисковыя бабы часто проведывали Маркушку и каждый раз успевали у него что-нибудь выпросить, потому что в лачуге Маркушки теперь было всего вдоволь -- и одежи всякой и харчу, даже стояла бутылка с вином. Все это, конечно, привезено было Брагиным, который старался обставить Маркушку со всем возможным комфортом. Когда установился санный путь, в Полдневскую приехала сама Татьяна Власьевна, чтобы окончательно устроить больного Маркушку. Женския руки доделали то, чего не умел устроить Гордей Евстратыч, при всем желании угодить больному; женский глаз увидел десятки таких мелочей, какия совсем ускользают от мужчины. На полу была постлана серая кошма, у постели поставлен столик с выдвижным ящиком, в переднем углу, где чернел совсем покрытый сажей образ, затеплилась лампадка, появился самовар и т. д. Маркушка сначала ужасно стеснялся производимыми переменами в его логовище, но потом примирился с ними, потому что так хотела Татьяна Власьевна, а ея слово для больного было законом.   -- Только вот эта твоя печь -- нож мне вострый,-- говорила Татьяна Власьевна, протирая глаза от дыма.   -- Это каменка-то?.. Отличная печь, Татьяна Власьевна...   -- А копоть?.. И прибирать по-настоящему ничего у тебя нельзя, потому сейчас копоть насядет -- и все тут. Вон рубашка на тебе какая грязная, одеяло...   -- Ох, голубушка ты моя!..   Сначала Маркушка сильно побаивался строгой старухи, которая двигалась по его лачужке с какой-то необыкновенной важностью и уж совсем не так, как суются по избе оглашенныя приисковыя бабы. Даже запах роснаго ладона и восковых свеч, который сопровождал Татьяну Власьевну,-- даже этот запах как-то пугал Маркушку, напоминая ему о чем-то великом и неизвестном, что теперь так грозно и неотразимо приближалось к нему. Мысль о будущем начинала точить и грызть Маркушку, как червь.   Татьяна Власьевна заметила на себе болезненно-пристальный взгляд Маркушки и спросила:   -- Ты чего это глядишь на меня больно востро?   -- Так, родимая моя, так гляжу... Много на моей душе грехов, голубушка...   -- Все грешные люди, один Господь без греха.   -- Вот умру скоро, Татьяна Власьевна... Тяжело... давит... А ты еще, святая душенька, ухаживаешь за мной...   -- Что ты, Христос с тобой?!. Какия ты слова выговариваешь?   -- Душу я загубил... душу человеческую... Он ведь надо мной постоянно стоит. Это он моей души дожидается...   -- Перестань болтать-то пустое!.. Не согрешишь -- не спасешься!..   Татьяна Власьевна заговорила о силе покаяния и молитвы, которыя спасают закоснелых в грехе грешников. Это было чисто-раскольничье богословие, исходной точкой котораго являлся тезис: "большой грех прощается скорее малаго, потому что человек скорее покается". А потом, что один раскаявшийся грешник всегда милее Господу десятка никогда не согрешивших праведников. Против такой богословской теории был безсилен даже авторитет о. Крискента, который не переваривал крайностей даже в вопросах о спасении души. Этот благочестивый человек видел рай слишком в богословски-отвлеченных формах, тогда как паства тяготела к самым жестоким представлениям, которыя были для нея понятнее. Маркушка был слишком реалист, чтобы усвоить себе отвлеченныя богословския понятия; между тем он считал себя очень грешным человеком, значит, там, вверху, в надзвездном мире ожидала его карающая безпощадная рука, которая воздает сторицей за все земныя неправды. Степенная, душевная речь Татьяны Власьевны затронула, в душе этого отчаяннаго человека неизвестныя даже ему самому струны. Ведь с ним никто и никогда не говорил, да он и не в состоянии был слушать такие благочестивые разговоры, потому что представлял собой один сплошной грех. Теперь другое дело, теперь он жадно ловил каждое слово богобоязливой старухи, как умирающий от жажды глотает капли падающаго дождя, и под ласковым сочувствующим взглядом другого человека эта ледяная глыба греха подалась... У Маркушки в глазах стояли слезы, когда Татьяна Власьевна кончила ему свое первое утешительное и напутственное слово; он сам не знал, о чем он плакал, но на душе у него точно просветлело. Мрак и сомнения уступили место радостно-светлому чувству.   -- А Кайло и Пестерь, если покаются, тоже могут войти в царство небесное?-- спрашивал Маркушка, чувствовавший себя отделенным от своих друзей целою пропастью.   -- И они войдут, если покаются.   Маркушка усомнился, но, взглянув на строгое лицо Татьяны Власьевны, не мог не поверить ей.   -- А Лапуха с Оксей?   -- Все люди, все человеки...   Душевное просветление Маркушки не в силах было переступить через эту грань; еще допустить в царство небесное Кайло и Пестеря, пожалуй, можно, но чтобы впустить туда Оксю с Лапухой... Нет, этого не могло быть! В Маркушке протестовало какое-то физическое чувство против такого применения христианскаго принципа всепрощения. Он готов был поручиться чем угодно, что Окся и Лапуха не попадут в селения праведных...   После этого перваго визита к Маркушке прошло не больше недели, как Татьяна Власьевна отправилась в Полдневскую во второй раз. Обстановка Маркушкиной лачужки не показалась ей теперь такой жалкой, как в первый раз, как и сам больной, который смотрел так спокойно и довольно. Даже дым от Маркушкиной каменки не так ел глаза, как раньше. Татьяна Власьевна с удовольствием видела, что Маркушка заглядывает ей в лицо и ловит каждый ея взгляд. Очевидно, Маркушка был на пути к спасению.   -- Лучше тебе?-- спрашивала его Татьяна Власьевна.   -- Лучше, голубушка...   -- Вот что, Марк,-- заговорила серьезно Татьяна Власьевна: все я думаю, отчего ты отказал свою жилку Гордею Евстратычу, а не кому другому?.. Разве мало стало народу хоть у нас на Белоглинском заводе, или в других прочих местах? Все меня сумление берет... Только ты уж по совести разскажи...   -- А что я сказывал Гордею Евстратычу, то и тебе скажу... Больше ничего не знаю. Плохо тогда мне пришлось, больно плохо; а тут Михалка в Полдневскую приехал, ну, ко мне зашел... Думал, думал, чем пропадать жилке задарма -- пусть уж ей владеет хоть хороший человек.   -- Отчего же ты раньше Гордею Евстратычу о жилке не обявился? Ведь пятнадцать лет, как нашел ее...   -- Ах, Татьяна Власьевна, голубушка... ах, какая ты, право! Ну, уж и слово сказала... а? Ведь в этом золоте настоящий бес сидит, ей-Богу, особливо для беднаго человека... Так и я: так думал и этак думал. Даже от этих самых мыслей совсем было уже решился, да еще Господь, спас... Смешно и вспомнить... Перво-наперво страх на меня напал, потом стал я это всех прятаться... мучит ведь оно, золото-то! Думал потом продать жилку кому-нибудь. Кутневы были живы еще, суды завели бы... А когда умерли Кутневы, зачал я ходить по богатым мужикам, которые золотом занимаются: кто десять рублей посулит, кто двадцать, кто просто в шею выгонит... всячины было, родная... Жаль было этакое богачество за четвертной билет губить: ведь тут тыщи... Одно слово -- богатство!.. А самому заняться тоже невозможно: первое, нечем мне взяться за работу, а второе... Ох, да что тут говорить, Татьяна Власьевна! Сама, голубушка, знаешь: только икни бы Маркушка с своей жилкой, его сейчас бы и под лапу сгребли... Маленький человек, еще в остроге бы досыта насиделся! Тот же Порфир Порфирыч али Плинтусов с Шабалиным... Не я первый! Вот я и подыскивал все подходящаго человека... Ну, которые получше, не верили мне, а другие просто за страм считали говорить с Маркушкой... Да... Известные ведь мы люди на всю округу!.. Так год за год и тянулось дело, а я поковыривал свою жилку, что-нечто, пока не доковырялся вот до чего... Мудреное это дело, Татьяна Власьевна, золото! Тоже оно к рукам идет, руку знает... Вот я и порешил, чтобы оно досталось Гордею Евстратычу да тебе, чтобы вы грех мой замаливали...   Глаза Маркушки горели лихорадочным огнем, точно он переживал во второй раз свою золотую лихорадку, которая ею мучила целых пятнадцать лет. Татьяна Власьевна молчала, потому что ей передавалось взволнованное состояние больного Маркушки: она тоже боялась, с одной стороны, этой жилки, а с другой -- не могла оторваться от нея. Теперь уж жилка начинала владеть ея мыслями и желаниями, и с каждым часом эта власть делалась все сильнее.   Захватывающее влияние золота уже успело отразиться на всей брагинской семье. Первое появление Порфира Порфирыча с компанией в этом доме было для всех истинным наказанием; а когда Гордей Евстратыч проспался на другой день -- он не знал, как глаза показать. Второе нашествие Порфира Порфирыча уже не показалось никому таким диким, и Татьяна Власьевна первая нашла, что он, хотя пьяница и любит покуражиться, но в душе добрый человек. В сущности, это последнее заключение двоилось, потому что Татьяна Власьевна как-то инстинктивно боялась Порфира Порфирыча, в нем не хотела сознаться даже самой себе.   -- Велико кушанье...-- говорила она даже вслух.-- Уж Липачка и Плинтусовых не боюсь, а Порфира Порфирыча и подавно... Ну, не даст золото мыть -- проживем и без золота, как раньше жили.   Но этот страх пред ревизором был каплей, которая тонула в море других ощущений, мыслей и чувств. Пока в брагинской семье переживалось напряженное состояние, было промыто официальное первое золото. Жилка оказалась чрезвычайно богатой, потому что на сто пудов падало целых тридцать золотников, тогда как считается выгодным разрабатывать коренное золото при 50--60 долях, а в Америке находят возможным эксплоатировать даже 5-долевое содержание. Одним словом, результат получился блестящий, точно награда за все пережитыя брагинской семьей треволнения.   -- Теперь Михалку и Архипа посадим на прииск, мамынька,-- решил Гордей Евстратыч, пересыпая в бумажке золотой песочек.   -- А в лавке кто будет сидеть?   -- Пусть Ариша с Дуней сидят...   -- Молоды оне, Гордей Евстратыч. Пожалуй, не управятся...   -- Тогда лавку закроем... А мне без ребят одному на прииске не разорваться. Надо смотреть за всеми: того гляди, золото-то рабочие растащат...   Все это было, конечно, справедливо... но закрыть батюшкову торговлю панским товаром Гордей Евстратыч никогда не решился бы, а говорил все это только для того, чтобы заставить мамыньку убедиться в невозможности другого образа действия. А Татьяне Власьевне крепко не по душе это пришлось, потому что от нужды отчего же и женщин не посадить в лавке особливо, когда несчастный случай какой подвернется в семье; а теперь дело совсем другое: раньше не богато жили, да снохи дома сидели, а теперь с богатой жилкой вдруг снох посадить в лавку... Это было противоречие, с которым Татьяна Власьевна никак не могла примириться теоретически, хотя практически видела его полную неизбежность.   -- Можно бы приказчика в лавку посадить, Гордей Евстратыч,-- пробовала она замолвить словечко, хотя сейчас же убедилась в его полной несостоятельности.   -- Нет, уж этому не бывать, мамынька!-- решительно заявил Гордей Евстратыч: -- потому как нам приказчик совсем не подходящее дело; день он в лавке, а ночью куда мы его денем? То-то вот и есть... Мужики все на прииске, а дома снохи молодыя, дочь на возрасте.   -- Чтой-то уж! Гордей Евстратыч, какия ты речи говоришь... А я-то на что?..   -- А я не к тому речь веду, что опасаюсь сам,-- нет, разговоров, мамынька, много лишних пойдет. Теперь и без того все про нас в трубу трубят, а тут и не оберешься разговору.   Перед Рождеством Гордей Евстратыч сдал первое золото в Екатеринбурге и получил за него около шести тысяч,-- это был целый капитал, хотя собственно первоначальные расходы на прииске были вдвое больше. Но ведь это был только первый месяц, а затем пойдет чистый доход. Чтобы начать дело, Гордею Евстратычу пришлось затратить не только весь свой наличный капитал, но и перехватить деньжонок у Пятова, Нила Поликарпыча. К своим родным Савиным и Колобовым Гордей Евстратыч ни за что не хотел обращаться, несмотря на советы Татьяны Власьевны; вообще им овладел какой-то бес гордости по отношению к родным. Раньше не хотел посоветоваться с ними насчет жилки, а теперь пошел за деньгами к Пятову. Вместе с тем Татьяна Власьевна заметила, что Гордей Еветратыч ужасно стал разсчитывать каждую копейку, чего раньше не было за ним, особенно когда расходы шли в дом.   -- Мне паровую машину ставить надо к весне,-- говорил он, оправдываясь.-- Да и Ирбитская ярмарка на носу, надо товар добыть, а деньги все в прииск усажены.   Конечно, это были только временныя стеснения, которыя пройдут в течение первых же месяцев.   Первыя дикия деньги породили в брагинской семье и первую семейную ссору, хотя она и была самая небольшая. Когда Гордей Еветратыч ездил сдавать золото, он привез обеим снохам по подарку. Обыкновенно такие подарки делались всегда одинаковые, а тут Гордея Евстратыча точно бес толкнул под руку купить разные,-- Арише серьги, Дуне брошку. Вот эта-то брошка и послужила яблоком раздора, потому что Арише показалось, что свекор больше любит Дуню и привез ей лучше подарок. Сначала Ариша надулась и замолчала, а потом принялась плакать в своей каморке, пока это горе не перешло в открытую ссору с Дуней. Невестки перессорились между собой, перессорили мужей и довели дело до Гордея Евстратыча. Суд и решение были самаго короткаго свойства.   -- Не умели носить моих подарков, так пусть они у меня полежат, пока вы будете умнее,-- решил Гордей Евстратыч, запирая и брошку и серьги к себе в шкатулку.   Невестки жили раньше душа в душу, но тут даже суровое решение Гордея Евстратыча и все увещания Татьяны Власьевны не могли их примирить. Если бы еще дело было важное, тогда примирение не замедлило бы, вероятно, состояться, но известию, что пустяков люди не забывают и не прощают друг другу...