ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   "Глас девственницы" привел к такому результату, какого ни о. Крискент ни Татьяна Власьевна совсем уж не ожидали. Они только теперь сообразили всю нелепость своего предприятия, а также и то, что все это могли и даже должны были предвидеть.   -- Нет, я-то как затмилась...-- с тоской повторяла про себя Татьяна Власьевна, когда Ѳеня разсказала ей все начисто, ничего не утаив.-- Где у меня глаза-то раньше были? И хоть бы даже раз подумала про Гордея Евстратыча, чтобы он отколол такую штуку... Вот тебе и стишал!.. Он вон какие узоры придумал... Ах, грехи, грехи!.. У самого внучки давно, а он -- жениться...   По лицу "мамыньки" Гордей Евстратыч видел, что ей известно решительно все, и даже потемнел от злости. Так он ходил дня три, а потом взял да и угнал с золотом в город. Между ним и бабушкой Татьяной не было сказано ни единаго слова, точно их разделила раздавшаяся под ногами пропасть. С неожиданно налетевшаго горя Татьяна Власьевна слегла в постель и крепко разнемоглась; крепка была старуха, точно сколоченная, а тут не выдержала. Она походила теперь на контуженнаго человека, который сгоряча не может хорошенько сообразить настоящую величину разразившейся грозы. Лечилась она, конечно, своими домашними средствами и слышать не хотела о докторе. На сцену появились разныя мази, настои на травах, коренья, святая крещенская вода и т. д. Из домашних больная позволяла ухаживать за собой только одной Нюше; у невесток своей работы было довольно, а модницу Алену Евстратьевну старуха даже на глаза не пускала.   -- Что это бабушка так огорчилась?-- соображала про себя Нюша; она была не прочь иметь такую мачеху, как Ѳеня.   Ѳеня была в брагинском доме всего только раз, когда все разсказала Татьяне Власьевне, и больше не показывалась: ей было стыдно и Нюши и невесток, точно она сама была виновата во всем. Зато Алена Евстратьевна не дремала, а повела правильную осаду по всем правилам искусства настоящих записных свах. Она редкий день пропускала, чтобы не побывать у Пятовых. Приедет и разсядется со своими безконечными разговорами. Глядя на нее, Ѳеня часто удивлялась, какие на свете "безстыжие" люди бывают, а модница точно не замечала внушаемаго своей особой отвращения и разливалась река-рекой. Сначала она вела все посторонния речи, ни одним словом не обмолвившись о случившемся, потом принялась вздыхать и жалеть огорченную девушку, которую так напугал братец.   -- Велика беда...-- говорила модница в утешение Ѳене.-- Ведь ты не связана! Силком тебя никто не выдает... Братец тогда навеселе были, ну и ты тоже завела его к себе в спальню с разговорами, а братец хоть и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем как кровь-то заходила... Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им только чуточку позволь... Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о чем же ты кручиниться-то? Было да сплыло, и весь сказ...   -- Совестно, Алена Евстратьевна... Зачем он тогда схватил меня на руки?.. Разве я какая-нибудь, чтобы так меня обижать...   -- Ах, какая ты, Ѳеня, непонятная... Братец совсем ума решились, а ты: "зачем схватил"... Может, он руки на себя теперь готов наложить. Тоже ведь не деревянный. А вот я тебе лучше разскажу про нашего верхотурскаго купца Чуктонова. Это недавно было. Видишь, был этот Чуктонов один сын у отца, богатый, молодой, красавец. Хорошо. А в Верхотурье жил один чиновник Коробкин, а у Коробкина была дочь Наталья. Одна всего дочь, как зеница в глазу. Только к этой Наташе и присватывался один богатый старик, т.-е. он еще не старик, человек еще в поре, ну, а в годках. Хорошо. Известно, девичье дело, Наташа даже и обиделась, как это он посмел такия мысли к ней иметь, а отец-то Коробкин даже неприятность сделал старику. Так это дело и разсохлось, а к Наташе присватался Чуктонов, она за него и выскочила. Глупый девичий разум: радуется Наташа, что нашла мужа молодого, да красиваго, да развертного. Только радость-то больно недолгая была... Наша бабья красота короче воробьинаго носа: на первом же ребенке Чуктонов-то и разлюбил жену. Ну, обыкновенно, детки не красят матери. Сначала-то по любви все было, а потом пошло уж другое. Муж на других молодых стал заглядывать, а жена, его ревновать. И пошло, и пошло... Мало-за-мало начал Чуктонов жену колотить, да еще любовницу себе завел. Из синяков бабенка не выходит, а муж гуляет да ее же тиранит. И как он ее тиранил -- истинно страсти Господни!.. Возьмет, разденет донага, привяжет назади руки к ногам, а сам нагайкой ее и полосует, пока руку не вымахает... А то заложит лошадь, привяжет жену к оглобле, да на паре по всему городу и катается. Так до самой смерти ее затиранил... А другая-то девушка, которая вышла за старика, живет себе да как сыр в масле катается.   -- Не все же такие, Алена Евстратьевна, как этот ваш Чуктонов,-- возражала Ѳеня.-- Это какой-то зверь, а не человек.   -- Я и не говорю, что все такие, а только к слову пришлось: всякие бывают и молодые мужья... А муж постарше совсем уж другое: он уж не надышится на жену, на руках ее носит. Оно и спокойнее, и куда лучше, хоть ты как поверни. Вон мамынька тоже за стараго мужа выходила, а разве хуже других прожила? Прежде совсем не спрашивали девок, за кого замуж отдают, да жили не хуже нашего-то...   Все эти доводы и увещания были слишком избиты, чтобы убедить кого-нибудь, и Алена Евстратьевна переходила в другой тон: она начинала расхваливать братца Гордея Евстратыча, как только умела, а потом разливалась в жалобах на неполадки в брагинском дому -- как разссорились снохи из-за подарков Гордея Евстратыча, как балуются ребята на прииске, хотя Татьяна Власьевна и стоит за них горой, как сохнет и тает Нюша, как все отступились от брагинской семьи. В общем модница повторяла то же, что высказал Гордей Евстратыч, но она умела все это расцветить своей специально-бабьей логикой и в этой форме сделала доступным неопытному уму Ѳени. Мало-по-малу, против собственной воли, девушка стала вникать в смысл этих предательских слов, и ей все дело начало казаться совсем в ином свете, а главное, Гордей Евстратыч являлся совсем не тем, чем она его представляла себе раньше. Это был еще полный сил и энергии старик, который желал спасти семью от грозившаго ей разрушения и помощницей себе выбрал ее, Ѳеню. Такой брак был почти богоугодным делом, потому что от него зависела участь и счастье стольких людей. Ѳеня душой любила всю брагинскую семью; сердце у ней было действительно доброе, хорошее, жаждавшее привязанности, а теперь ей представлялась такая возможность осчастливить десятки людей. Алена Евстратьевна слишком хорошо поняла Ѳеню и именно с этой слабой стороны вела свою атаку последовательно и неутомимо, как какой-нибудь стратег, осаждающий неприступную крепость. Как Ѳеня ни крепилась, но заметно поддавалась на "прелестныя речи" своего неотступнаго искусителя и даже плакала по ночам от сознания своего безсилия и неопытности. Ей не с кем было посоветоваться, кругом были все чужие люди, а бабушки Татьяны она как-то начинала бояться. Эта внутренняя работа смущалась особенно тем фактом, что в среде знакомых было несколько таких неравных браков, и никто не находил в этом чего-нибудь нехорошаго: про специально-раскольничий мир, державшийся старозаветных уставов, и говорить нечего -- там сплошь и рядом шестнадцатилетния девушки выходили за шестидесятилетних стариков.   -- Бабушка Татьяна мне прямо тогда сказала, что она меня не благословляет...-- пускала Ѳеня в ход свой последний, самый сильный аргумент.-- А я против ея воли не могу итти, потому что считаю бабушку Татьяну второй матерью. Она худу не научит, Алена Евстратьевна. Недаром она вон как разнемоглась с горя... Нет, нет, и не говорите лучше. Я и слышать ничего не хочу!   -- Видишь, Ѳеня, о бабушке Татьяне своя речь... Бабушке-то Татьяне на восьмой десяток перевалило, вот она и судит обо всех по-своему. Конечно, ей настоящую сноху в дом не расчет пускать. Она теперь в дому-то сама большая -- сама маленькая, как хочет, так всеми и поворачивает. Внучатныя-то снохи пикнуть не смеют, а женись Гордей Евстратыч, тогда другие бы порядки пошли. Уж это верно!.. Старуха просто боится, а ты ее слушаешь. Спроси-ка у снох да у Нюши, желают оне тебя мачехой своей величать? То-то вот и есть!.. Совсем другой разговор выходит. То же и про ребят скажу, про Михалку да про Архипа... Да чего лучше, спроси их сама.   -- С чего это вы взяли, Алена Евстратьевна, что я стану спрашивать их о таких глупостях?-- обижалась Ѳеня.   -- В том-то и дело, что не глупости, Ѳеня... Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно... Легко тебе будет смотреть, как брагинская семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за перваго прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда... Не бери на свою душу греха!..   -- Почему же непременно я, а не другая? Разве мало стало невест Гордею Евстратычу по другим заводам или в городу... Он теперь богатый, любая с радостью пойдет.   -- Вот и проговорилась... Любая пойдет да еще с радостью, а Гордей Евстратыч никого не возьмет, потому что все эти любыя-то на его золото будут льститься. А тебя-то он сызмальства знает, знает, что не за золото замуж будешь выходить... Добрая, говорит, Ѳеня-то, как ангел, ей-Богу...   В самый разгар этих переговоров приехал из города сам Гордей Евстратыч и круто повернул все дело. По совету Алены Евстратьевны он прежде всего завербовал на свою сторону податливаго о. Крискента. Как он его обошел -- трудно сказать, но только в одно прекрасное утро о. Крискент заявился в пятовский дом, когда не было самого Нила Поликарпыча, и повел душеспасительную речь о значении и святости брака вообще, как таинства, потом о браке, как неизбежной форме несквернаго гражданскаго жития, и наконец о браке, как христианском подвиге, в котором человек меньше всего должен думать о себе, а только о своем ближнем. Против этого противника Ѳеня защищалась еще слабее, чем против Алены Евстратьевны, потому что о. Крискент не такой был человек, чтобы болтать зря. Притом та "божественная форма", в которую он облекал свою беседу, уснащая ее текстами священнаго писания и примером из жития святых, совершенно обезоруживали Ѳеню, так что она могла только плакать украдкой. Девушка получила религиозное воспитание,-- увещание о. Крискента производило на нее подавляющее впечатление.   -- Необходимо присовокупить еще следующее,-- говорил о. Крискент, разстегивая и застегивая пуговицы своего подрясника.-- Кто есть истинный раб Христов? Неусомнительно тот, который несет крест... Все мы должны нести крест. А твой крест, дитя мое, заключается в том, чтобы спасти не только целую семью, но еще через сокровища своего будущаго супруга преизбыточно делать добрыя дела многим другим друзьям... Может-быть, через тебя возрадуются десятки сирых, вдовиц и убогих. Умягчая сердце своего супруга, ты научишь его благодетельному расточению сокровищ... Это будет христианский подвиг, и он тебе зачтется там, на небеси, где -- ни старых ни молодых, ни богатых ни убогих. Молодость быстротечна, как вся наша жизнь, нужно заботиться о будущем, прозирать в загробную жизнь.   -- Батюшка, я боюсь...-- откровенно признавалась Ѳеня со слезами на глазах.   -- Хороших дел не нужно бояться... Ты смотришь на брак с земными мыслями, забывая, что в этом мире мы временные гости, как путники в придорожной гостинице.   -- А бабушка Татьяна, о. Крискент? Она меня проклянет...   -- Татьяна Власьевна, конечно, весьма благомысленная и благоугодная женщина, но она все-таки человек, и каждый человек в состоянии заблуждаться, особенно когда дело слишком близко затрогивает нас... Она смотрит земными очами, как человек, который не думает о завтрашнем дне. Старушка уже в преклонном возрасте, не сегодня-завтра призовется к суду Божию, тогда что будет? С своей стороны, я не осуждаю ее нисколько, даже согласен с ней, но нужно прозирать в самую глубину вещей.   Эти переговоры настолько утомили и разстроили Ѳеню, что она побледнела и ходила с опухшими от слез глазами. В ея голове все мысли путались, как спущенныя с клубка нитки; безсонныя ночи и слезы привели ее в такое состояние, что она готова была согласиться на все, только оставили бы ее в покое. Даже Зотушки около нея не было; он пьянствовал опять, справляя "предпразднество", как перед Рождеством справлял "предпразднество". Нил Поликарпыч точно не замечал ничего и появлялся дома только к обеду и ужину; у него всегда было слишком много дела и хлопот по заводу, чтобы еще замечать, что делается дома; притом он постоянно лечился и составлял какия-то мази и декокты. Да и вообще отцы, как обманутые мужья, последними замечают то, что уже видят все другие люди. Около Ѳени не было любящей женской души, которая разделила бы с ней ея тревоги и огорчения. Если бы была жива мать Ѳени, тогда, конечно, совсем другое дело; но Ѳеня выросла сиротой и никогда так не чувствовала своего сиротства, как именно теперь, когда решала такой важный шаг.   Когда, таким образом, Ѳеня оказалась достаточно подготовленной, Алена Евстратьевна приказала братцу Гордею Евстратычу обясниться с ней самому. Девушка ждала этого визита и со страхом думала о том, что она скажет Гордею Евстратычу. Он пришел к ней бледный, но спокойный и важный, как всегда. Извинившись за старое, он повел степенную и обстоятельную речь, хотя к сказанному уже Аленой Евстратьевной и о. Крискентом трудно было прибавить что-нибудь новое.   -- Все для тебя сделаю, Ѳеня,-- повторял он несколько раз с особенной настойчивостью:-- а без тебя пропасть мне только... Уж я знаю!.. Ты, может, думаешь, что вот, мол, у старика глаза разгорелись на твою молодость да на твою красу,-- ведь думаешь? А разве бы я не нашел, окромя тебя, ежели бы захотел?.. Ты вот это и разсуди... А без тебя мне капут, как Бог свят. Потому какая жисть наша, ежели разобрать: пьянство, безобразие... В том роде, как у Вукола Шабалина. Разве это порядок? Лучше уж разом покончить с собой, чем этак-то наматывать на шею смертные грехи...   Ѳеня слушала его с опущенными глазами, строгая и бледная, как мученица. Только ея соболиныя брови вздрагивали да высоко поднималась белая лебяжья грудь. Гордей Евстратыч не видал ее краше и теперь впивался глазами в каждое движение, отдававшееся в нем режущей болью. Она владела всеми его чувствами, и в этой крепкой железной натуре ходенем ходила разгоравшаяся страсть.   -- Может, ты сумлеваешься насчет тятеньки?-- спрашивал Гордей Евстратыч, стараясь по-своему обяснить раздумье Ѳени.-- Так он не пойдет супротив нас... Мы с ним старинные друзья-приятели... Эх, Ѳеня, Ѳеня!.. За одно твое словечко, всего за одно, да я бы, кажется, весь Белоглинский завод вверх ногами повернул... Ей-Богу... Птичьяго молока добуду, только скажи... а?.. А уж как бы я тебя баловал да миловал... Э-эх!..   -- Гордей Евстратыч, ради Бога, повремените немного... Дайте мне с мыслями собраться, а то я ровно ничего не понимаю...   -- Значит, можно надеяться? Да?.. Скажи-ка, Ѳеня, как это ты выразила-то?   -- Нет... я ничего...-- испуганно залепетала девушка.-- Я сказала только, что дайте мне с мыслями собраться...   -- Ну, ну... Вот это самое!,. Ах, ты, касаточка... голубушка!.. А я тебе и гостинца из города на всякий случай захватил. Это за старое должок...   Брагин подал закрытую коробку, но Ѳеня обеими руками отодвинула ее от себя, точно этот подарок мог обжечь ее.   -- Да ты посмотри... а?.. А то сейчас за окошко выкину: никому не доставайся!.. Для тебя припасено,-- тебе и владеть.   Чтобы вывести девушку из затруднения, Брагин сам раскрыл коробку: внутри на бархатной подушечке жарко горели три изумруда, точно бобы, осыпанные настоящими брильянтами. Это был целый прибор из броши и серег. Подарок однако не произвел надлежащаго действия, а только заставил Ѳеню покраснеть, точно эта коробка была отнята для нея у кого-то другого.   -- Дайте подумать, Гордей Евстратыч...-- шептала она, не имея сил сопротивляться.   -- Ну, думай, думай... Только по-хорошему думай! Да вот этот гостинец для начала прими,-- с ним легче, может, будет думать-то.   -- Напрасно вы, Гордей Евстратыч, безпокоились...   -- Напрасно?..   Брагин порывисто схватил коробку с гостинцем и побежал к форточке.   -- Гордей Евстратыч... постойте!..-- остановила его Ѳеня, когда он занес уже руку, чтобы выкинуть гостинец на улицу.   Татьяна Власьевна все еще была больна. По лицу модницы она замечала, что опять что-то затевается, но что -- она не знала хорошенько. Нюша находилась неотлучно при больной и тоже не могла ничего знать; невестки отмалчивались, хотя, вероятно, и слышали что-нибудь из пятаго в десятое. Ариша знала больше всех, но молчала про себя; в душе она желала, чтобы Гордей Евстратыч женился на Ѳене, потому что она как-то инстинктивно начинала бояться свекра, особенно когда он так ласково смотрел на нее. Она хорошо помнила, как он обнял и поцеловал ее перед своим отездом в ярмарку.   -- Что это Ѳеня-то не идет проведать?-- несколько раз спрашивала Татьяна Власьевна.-- Тоже и о. Крискент глаз не кажет... Совсем забыли старуху!   -- У Ѳени, бабушка, горло болит...-- лгала Нюша, чтобы успокоить больную, которая делала вид, что верит этому...   -- Долго ли простудиться?.. Ох-хо-хо...   Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели пила чай, а Нюша сидела около нея на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем: она почувствовала разом, что "милушка" не с добром к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный... Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.   -- Ну, как, мамынька, твое здоровье?-- спросил неровным голосом Гордей Евстратыч, перебирая пальцами борт своего сюртука.   -- Неможется все, милушка... залежалась я что-то.   -- Вставать надо, мамынька...   Пауза. И сыну и матери одинаково тяжело; они стараются не смотреть друг на друга.   -- Мамынька, я пришел к тебе за благословеньем: жениться хочу...-- с искусственной твердостью проговорил Гордей Евстратыч.   Эта фраза точно ужалила больную. Она поднялась с подушки и быстро села на постели: от этого движения платок на голове сбился в сторону и жидкие седые волосы разсыпались по плечам. Татьяна Власьевна была просто страшна в эту минуту: искаженное морщинистое лицо все тряслось, глаза блуждали, губы перекосились.   -- Как... ты сказал. Гордей?   -- Жениться хочу, мамынька...   -- В добрый час... На ком же это, милушка?   -- На Ѳене...   Старуха глухо застонала и упала в подушки; с ней сделалось дурно, и глаза закрылись, как у мертвой.   -- Мамынька...   -- Милушка... нельзя... не могу...   -- Мамынька, все уж дело слажено... Мы с Нилом Поликарпычен и по рукам ударили.   -- Не мм... нет тебе моего благословения... не мм...   -- Я пошлю о. Крискента к тебе. Пусть он с тобой поговорит...   -- Зачем о. Крискента?   -- Так... Ведь он уговаривал Ѳеню-- ну, и тебя уговорит. Я не таюсь ни от кого, мамынька...   -- Так ты вот как, милушка... не спросясь матери... Нет, это не ты придумал... нет... это та... змея подколодная устроила... Алена всех смутила... и о. Крискента она же подвела, змея...   -- Это уж все равно, мамынька... Дело сделано. Я насчет твоего благословенья пришел...   -- Не могу...   Гордей Евстратыч замолчал, подавляя душившую его злобу. Он боялся наговорить лишняго, надеясь уломать старуху более мирным путем. Начинать свадьбу ссорой с матерью все-таки было неудобно...   -- Как знаешь, мамынька...-- проговорил он, едва сдерживаясь.-- Только ведь мы и так обвенчаемся, ежели ты будешь препятствовать. Так и знай... Я к тебе еще зайду.   -- И на глаза лучше не показывайся...   Когда Нюша вошла в комнату, она даже вскрикнула от страха: Татьяна Власьевна лежала, как пласт, и только страшно горевшие глаза говорили о тех страшных муках, какия она переживала.   -- Бабушка!.. Господи, что же это такое?-- заплакала девушка, бросаясь к постели.-- Бабушка... милая...   -- Нюша... о! змея, змея, змея...   -- Бабушка... Христос с тобой!   -- Тетка Алена змея... Нюша, голубушка... сейчас же беги к Пятовым... и чтобы непременно Ѳеня была здесь... Слышишь?.. Да чтобы сейчас же... а если... если... она не захочет... я сама к ней приползу... Слышишь?.. Нюша, ради Христа, скорее!.. Ох, Аленка, змея подколодная!.. Нюша, скорее... в чем есть, в том и беги...   Накинув свою заячью шубейку, Нюша пешком побежала в пятовский дом. Через полчаса она вернулась вместе с Ѳеней, которая шла за ней, пошатываясь, как после тяжелой болезни.   -- Ну, теперь ты оставь нас однех,-- проговорила Татьяна Власьевна Нюше, когда девушки вошли в ея комнату.-- Ѳеня, голубка моя, садись вот сюда... ближе... Плохо слышу... ох, смерть моя...   Девушка опустилась на низенькую деревянную скамеечку-подножку, на которой обыкновенно сидела Нюша, и, закрыв лицо руками, тихо плакала.   -- Разсказывай все... все, как было...-- глухо шептала Татьяна Власьевна, делая усилие подняться на своей подушке и опять падая на нее.-- Нет... не надо... я знаю все... змея Аленка... она, она, она... Ох, Господи Ісусе Христе! Ѳеня, голубка, лучше я... сама тебе все разскажу... все как на духу...   Не утаивая ничего, с рыданиями, бабушка Татьяна разсказала Ѳене про свой страшный грех с дедушкой Поликарпом Семенычем, а также и про Зотушку, который приходится Ѳене родным дядей.   -- Мой грех, мой ответ...-- хрипела Татьяна Власьевна, страшная в своем отчаянии.-- Всю жисть его не могу замолить... нет спокою моей душеньке нигде... Уж лучше мне одной в аду мучиться, а ты-то не губи себя... Ѳеня, голубка, прости меня многогрешную... Нет, пред образом мне поклянись... пред образом... затепли свечку... а то собьют тебя... Аленка собьет с пути... она и о. Крискента сбила и всех...   Через минуту перед старинным образом Нерукотворнаго Спаса теплилась свеча, и Ѳеня тряслась всем телом и повторяла за бабушкой Татьяной слова клятвы, что никогда, даже после смерти рабы Божией Татьяны, она, девица Ѳедосья, не выйдет за раба Божия Гордея.