Диктатор

Шуленбург умолк, глядя поверх головы Молотова на портрет Сталина, висевший на стене позади него, будто ожидал реакции на свое заявление не от наркоминдела, а от самого вождя. Молотов застыл в напряженном ожидании, думая, что Шуленбург что-то еще добавит к сказанному, но тот стоял, плотно сжав губы.

— Это… война? — В вопросе Молотова все еще звучала надежда на отрицательный ответ.

— Да, это война,— коротко, но внятно произнес Шуленбург.

«Вот тебе и тост за новую эру в германо-советских отношениях». Молотов вдруг вспомнил свой тост на банкете после подписания пакта о ненападении.

Он медленно встал, отбросив в сторону непонятно как очутившийся в его руке карандаш, и, пытаясь преодолеть едва ли не парализовавшее его речь заикание, произнес с явственно прозвучавшей обидой:

— Мы это… н-не заслужили…

Шуленбург откланялся и покинул кабинет. Сейчас, в эти минуты, ни Молотов, ни сам Шуленбург не могли и предположить, что не пройдет и двух лет, как Гитлер прикажет казнить бывшего немецкого посла за участие в покушении на фюрера германского рейха…

Молотов вернулся в кабинет Сталина, и все обернулись к нему с немым вопросом и все еще теплившейся надеждой на то, что все обойдется. Глядя сейчас на напряженное бледное и мрачное лицо Сталина, Молотов никак не мог заставить себя повторить то, что сказал ему Шуленбург. Сталин терпеливо ждал, хотя и понял по выражению лица Молотова, что произошло самое худшее.

— Шуленбург официально уведомил меня о том, что Германия объявила нам войну,— произнося эту фразу, Молотов, на удивление всем, ни разу не заикнулся.

Сталин медленно выпростал свое ставшее громоздким и непослушным тело из глубокого кресла и, подойдя вплотную к присутствовавшим, все еще продолжавшим стоять в томительном ожидании, грубо ткнул пальцем в тугую грудь Ворошилова, обтянутую кителем:

— Ну как, луганский слесарь, ты готов ответить малой кровью, могучим ударом? — И сам же ответил на свой вопрос: — Не думаю, что готов. Как может быть готов к войне человек, который, вместо того чтобы заниматься укреплением обороны, волочится за оперными певичками, часами позирует в мастерской у художника Герасимова и без конца торчит перед фотообъективами? Как может победить человек, не сумевший поставить на колени крохотную Финляндию? Наверное, ему ничего не остается, как пойти на немецкие танки со своим личным пистолетом.

Ворошилов стоял навытяжку, внутренне похолодев от страха: не намекает ли вождь на то, что ему, Ворошилову, впору застрелиться? А что стоит вождю подать знак Берия, и тогда прославленный нарком обороны может запросто отправиться на тот свет, чтобы повстречаться там с Тухачевским.

Отойдя от Ворошилова, Сталин снова вернулся за стол, раскурил трубку и, уставившись на членов Политбюро, внятно, отчетливо выделяя каждое слово, сказал:

— Итак, война началась. Судя по первым сообщениям, она развивается совсем не так, как нам это рисовал наш бодрячок-самоучка Клим Ворошилов.— Он глубоко затянулся, жадно глотнув ароматный табачный дым, и продолжил, нагнетая в своем хрипловатом голосе железные, угрожающие нотки: — Великий Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а вы…— Он немного подумал и поправился, хотя поправка, по всему чувствовалось, далась ему с трудом: — А мы его… просрали!

Почти выкрикнув это последнее, резанувшее слух словцо, Сталин решительно встал и, опустив голову, раздраженно, вызывающе сказал:

— Я отказываюсь от руководства.

И так как все продолжали стоять, ошеломленно взирая на своего вождя, крикнул:

— Я никого не задерживаю, все свободны!

Сталин протиснулся сквозь кучку своих сподвижников, не успевших расступиться перед ним, и почти выбежал из кабинета. Через несколько минут машина уже мчала его на ближнюю дачу.

Никогда еще он не испытывал такого мрачного, гнетущего состояния, как сейчас. Прикрыв глаза тяжелыми, набрякшими веками, он подумал о том, как жестоко и несправедливо поступила с ним судьба. Война обрушилась на него в то время, когда ему уже перевалило за шестьдесят; измотав силы и нервы в борьбе с врагами народа — врагами внутренними, он должен теперь испытать натиск внешних врагов. Сейчас, когда хотелось покоя, когда самое время было упиваться достигнутыми успехами и победами, купаться в лучах славы и, возможно, взяться за новые теоретические труды или, на худой конец, за мемуары,— на него снова обрушился фронт.