Диктатор

«Теперь тебе не так просто будет выдержать такую адскую нагрузку, какую ты выдерживал тогда, в восемнадцатом,— с горечью размышлял Сталин.— Сколько тебе тогда было? Еще не было и сорока! Впрочем, что это ты ударился в личное? Все личное сейчас нужно решительно и бесповоротно отбросить! В тебе должен родиться стратег, иначе какой будет из тебя верховный главнокомандующий? Гитлер — это тебе не Деникин с его лошадками и сабельками! Это гигантская военная машина: танки, самолеты, орудия, автоматы… Прав был Тухачевский, хоть он и враг народа, что на лошадках у лихого конника Буденного… На тебя напал не просто один Гитлер, на тебя обрушилась вся военная мощь Европы. И еще вопрос, как поведут себя англичане и американцы? В лучшем случае будут, как зрители в цирке, завороженно смотреть, какие чудеса происходят на манеже, и приговаривать: «Какое захватывающее зрелище! И пусть они убивают друг друга как можно больше, наше дело пока что сторона, а когда они рухнут, перегрызут друг друга, вот тогда мы и приступим к делу». А в худшем случае — наложат в штаны, споются с Гитлером с перепугу да и единым фронтом обрушатся на островок социализма. Невероятно? А что тут невероятного, ведь спелся же с Гитлером большевик Сталин! Это все Вячеслав уши прожужжал: надо пойти на союз с немцами, вместе мы будем — сила! Вот тебе и союз, вот тебе и пакт — пустая бумажка…»

Опаляя душу полынной горечью, разгоралась жгучая обида и злость на самого себя. И как же это ты, мудрейший из мудрых, прозорливейший из прозорливых, позволил обвести себя вокруг пальца этому плюгавому ефрейторишке? Впрочем, у тебя самого и ефрейторских лычек нет… А этот подонок обманул, надул, обмишулил, как при игре краплеными картами! Ведь были донесения разведчиков, того же Рихарда Зорге, ты же их руками щупал, разноцветными карандашиками исчеркал… И надо же, любой недостаток мог бы обнаружить в себе или приписать, кроме одного: никогда не считал себя простаком в политике — и вдруг оказался в этой незавидной и даже позорной роли! Как все это объяснить боготворящему тебя народу? Как?!

А эти его соратники, какую ересь они все время несли! Всего месяц назад всесоюзный староста Михайло Иваныч распинался перед выпускниками военно-политической академии: «В момент, когда, казалось, что рука агрессора, как думали чемберленовцы, была занесена над Советским Союзом,— в это время мы заключили пакт с Германией. Занесенная над нами рука агрессора была отведена рукой товарища Сталина… Договор, заключенный между Советским Союзом и Германией, выбил оружие из их рук…» Вот уж старый осел, политический слепец, к тому же косноязычный: «рука, рукой, рук…» А твой невозмутимый Мехлис? Это же его слова? «Если вторая империалистическая война обернется своим острием против первого в мире социалистического государства, то нужно перенести военные действия на территорию противника, выполнить свои интернациональные обязанности и умножить число советских республик». Вон куда хватил, великий стратег. Посмотрим, как ты теперь будешь умножать число советских республик! А Жданов? Не придумал ничего лучшего, чем брякнуть: «Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики». Полководец, едрена-корень! Взводом не довелось командовать, а туда же! Вот пошлю на фронт, посмотрю, как будет выглядеть твоя наступательная политика!

Вид у Сталина, шагавшего к крыльцу дачи, был настолько потерянный и угрюмый, что обслуга, завидев его, предпочла рассыпаться по углам и закоулкам, стараясь не попадаться ему на глаза.

Сталин вошел в свою комнату, служившую ему и кабинетом, и спальней, и тяжело повалился на диван. Он был сейчас похож на солдата, сраженного на поле боя первой же пулей. Не хотелось ни о чем думать, хотелось забыться, уйти от всех мирских дел, укрыться в монастыре, оказаться в другой стране, в другом веке, в другом качестве, пусть даже в качестве монаха… «Как жаль, что ты не стал священником, мать так мечтала об этом! — подумалось ему.— Наверное, и Тухачевский жалел, что не стал скрипачом, музыкантом, когда его ставили к стенке молодчики из команды Ежова. А сейчас тебя хочет поставить к стенке Гитлер».

Долго пробыть в одиночестве Сталину не удалось. Комендант дачи доложил, что прибыли члены Политбюро. «Какого рожна им надо! — хотелось крикнуть ему и приказать гнать их взашей.— Какого дьявола прицепились ко мне, как репьи?» И вдруг его осенила страшная мысль: «А если они пришли тебя арестовать и объявить низвергнутым? Арестовать, обвинив в позорном бегстве, в том, что бросил государство на произвол судьбы в самую трагическую для него минуту?» Он сжался в комок, готовый ко всему…

— Иосиф Виссарионович,— голос Молотова был необычайно тверд,— вам надлежит сегодня же выступить по радио с обращением к народу.

Сталин рывком приподнялся с подушки и сел на диван. «Они еще верят тебе, они надеются на тебя»,— промелькнуло у него в голове.