Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море

Никто — ни слова — этого дня просто не было. Обе сестры отошли к своему столу, первому у дверей на кухню, и все увидели, как напряженно они говорят, о чем — можно было лишь догадываться, но после первоначальной растерянности и тишины в столовой все начали переглядываться, перешептываться, как заговорщики, и всеобщее смущение перешло в нечто вроде всеобщего веселья, поскольку выяснилось, что все были едины, приняв участие в акции всеобщего безмолвия и отказа от слов, а значит, отказавшись от возможности обмениваться впечатлениями даже о самых простых вещах. Верно, что это ненадолго… всего лишь день… сказала Анастасия вслух, потому что за миг до этого заговорила Ханна, тревожно прошептав нельзя же так, словно только она одна была растревожена, хотя в тот день и сама явно стояла над пропастью, из которой не смогла извлечь ни слова. Анастасии стало неловко и стыдно за свое удовольствие, которое она все еще испытывала из-за своей отстраненности от общих дел и которую она воспринимала как несправедливость и наказание. Но Ада безапелляционно возразила… разумеется, можно… не поясняя при этом, что именно она имеет в виду и почему считает слова бесполезными, а тревогу Ханны — ненужной, может быть, потому, что сама она до сегодняшнего дня использовала свои листы главным образом для иллюстрации немногих фраз, которые вымучивала из себя, раз уж это требовалось, вроде перевязанной руки Анастасии, которая на ее рисунке была похожа на трубу с тремя пальцами. В сущности, если взглянуть на всё это с другой стороны, после целой недели, прошедшей в жалобах и всевозможной суете, именно в этот вечер благодаря пустым листам, которые непостижимым образом объединили всех в какую-то новую общность, хорошее настроение вернулось в столовую. После минутной неловкости люди снова заговорили друг с другом по-доброму, без смущения, стали улыбаться, даже друг другу подмигивать, и в обычную многоликую сосредоточенную тишину вернулся смех, ясные звуки, а когда официанты внесли десерт, дело дошло почти до аплодисментов. Правда, они были несколько ироничными, потому что официанты начали разносить по столам тарелки, в которых лежало по одной груше, а при изобилии фруктов, к которому все давно привыкли, подобный десерт, в отсутствие даже возможности выбора, можно было принять за издевательство, ведь рядом с баром всегда стоял стол с фруктами… но все же аплодисменты можно было воспринимать и как выражение солидарности и общего протеста — против того, что целых два дня не было электричества, что отсутствует телефонная связь и неизвестно, когда ее восстановят, что не переставая идет дождь и нет солнца, что невозможно принимать грязевые ванны и лечить ими свои нервы, что так долго нет доктора, а это порождало чувство брошенности и навевало отчаяние от возможности преднамеренного хаоса. Короче, груши наверняка были лишь поводом, потому что вряд ли кого-то интересовал именно вид десерта. Но когда каждый получил свою тарелку и увидел, что на ней лежит, послышались совершенно искренние возгласы одобрения и восклицания «браво», потому что груши были удивительные — крупные, насыщенного желтого цвета и явно полные волшебного сока, а их запах мгновенно заполнил всю столовую и неожиданно перебил запах плесени и дождевых испарений, сменив его ароматом настоящей осени, такой возможной… в которой солнце проливало бы на землю свои матовые лучи, воздух был бы теплым точно в той степени, которую тело желало бы принять, а море — синим до сумасшествия… почему вдруг сумасшествие, подумали те, в чьих головах возникло это слово, и нашли выражение своего почти болезненного состояния в рукоплесканиях, которые сначала выражали одно, а в конце — другое, согласно вложенному в руки чувству… но все тут же потянулись к ножам и вилочкам, чтобы разрезать это желтое чудо, глотнуть его сок, а некоторые даже устремили мечтательный взгляд к морю за плотно закрытыми витражами террасы, словно аромат груш обещал и волшебное изменение пейзажа за окнами — но море оставалось черным и, в сущности, невидимым, потому что уже рано темнело, оно яростно шумело где-то вдали, и только белые языки пены кое-где проступали во мраке, а в стекла стучал дождь, стекая вниз нескончаемыми ручьями… Зато сок от груш ласково обволок нёбо, рты наполнились студенистой массой… и столовая смолкла…