Диминуэндо

Тихое, спокойное счастье в ореоле ролей и эмоций ускользает, как исчезает за поворотом трамвай, напоминая о себе дребезжаньем. Лужи хранят отражения, с поднявшимся ветром разбивают те на мозаику.

– Даша, девочка, не обижайтесь, но природа не наградила вас фактурой. Актриса должна быть высокой, классически красивой, – он замолчал. – Чтобы в большом зале ее можно было видеть без театрального бинокля. Это ведь не утренник. Вы, конечно, поступите, но единственное амплуа, что приготовила вам жизнь на подмостках – травести. Вы это поймете, не было бы поздно. С вашим характером.

Слушать неприятно. Все равно, что сказали – вот есть натюрморт. Вроде и ничего, а заключенное в рамку, безжизненно и мертво. И никогда не станет ни пейзажем, ни портретом.

* * *

– Вы уедете и забудете старика.

«Старик» смотрит игриво, напрашиваясь на комплимент. Хитрость удается.

Сомнения, муки, все позади. А впереди дорога и долгое возвращение домой.

– Даша, вы не видите, – что не удивительно в общем, – а ведь я вас ревную. Не смотрите так. Знаю, старый, что не могу быть единственным, а только увижу, что вы кем-то увлеклись – мной даже аритмия тяготится.

– Но я ведь замуж выйду, что тогда?

Петр Алексеевич поднимает голову, откашливается и, ощупывая усы, произносит.

– Замуж надо обязательно. Какая женщина без замужа? Только на спектакли приходите одна. Два вдохновения я, боюсь, не вынесу.

– Обещаю, – прячу улыбку и мы идем дальше.

Ранее будничное утро. Все те же лавочки и те же фонари. Только в свете луча видна пыль на старинном чугуне. Давно не случалось дождя и у неба цвет белого налета.

* * *

– Наверное, я ее любил, – хмурится Петр Алексеевич. – Она всегда говорила, что научилась состраданию к людям. Как бы хотелось, чтобы в число этих людей входил и я.

Завывает пурга, встречи становятся реже. Трудно наслаждаться ветром и морозным до ангины днем.

– Океан не перекричать. Хоть глотку порви. Он не то, чтобы не хочет слышать – не может. Вам не скучно со мной?

Вопрос повторяется раз от раза и становится навязчивым. Словно не достаточно одного «нет», будто мало уважения и искреннего преклонения перед талантом.

– А приходите сегодня на репетицию? Посмотрите на Карабаса.

* * *

– Раздевайтесь!

– Как?

– Догола! – кричит Пасечник, выражая серьезность намерений.

Актриса оглядывается на партнеров, возвращается беспомощным взглядом к режиссеру и медленно расстегивает блузу.

– Шок. Растерянность. Небо над головой – свалявшимся одеялом, руки немеют: небожитель сказал – «уходи». Да перестаньте раздеваться! – пресекает Петр Алексеевич. – У Лоры жизнь под откос. Это вы прочли сценарий, героиня еще не дожила до финала. Куда вы гоните?!

Пульс, скрип пера, стыдливость. Мне стыдно за Пасечника, за его сценические приемы, стыдно за бездарность и равнодушие актеров. Разочарование, как отсутствие перспектив.

Нагромождение эмоций на квадратный сантиметр тела превышает допустимую норму. Инфаркт.

* * *

– Как же так? – повторяю мысленно.

Все зарастает и забывается. Можно оставаться безучастным стеклом, где будет все и даже отражение смотрящих в тебя глаз и дыхание, от которого запотеваешь. Мысль о том, что ты не так уж и плох, хоть и не мыт давно, а все равно пропускаешь сквозь себя пучки дневного света и освещаешь ночь, бросая на асфальт желтый рифленый прямоугольник с кричащей в накал лампой – греет.

* * *

– Вас долго не было, Даша. Я же говорил – забудете.

– Глупости.

Заболевший Пасечник похож на монгола. Высокие скулы, раскосые глаза. Он осунулся и похудел. И даже борода кажется неровной.

– Меня сегодня вымоют, Даша. Не надо так пристально разглядывать.

Пока Вере Николаевне помогаю расставить чашки, слышу.

– Дожить бы до весны, было б здорово.

– Молчи, дурак. Ну, дурак же, Даша?

– Девочка, не идите на поводу. Начнете ругать и вы – сбегу в чем мать родила. Вы же этого не допустите? Или дождетесь? – в глазах прежняя хитрость, только уставшая. – Вот, Даша, я считал, что лучше лебедей птиц нет. И только сейчас понял, что не обойтись без утки. – Пасечник каламбурит и доволен собой.

* * *

– «В эту зиму с ума я опять не сошел. А зима, глядь, и кончилась. Шум ледохода и зеленый покров различаю. И значит здоров», – Петр Алексеевич наслаждается. Пустой пивной банкой, брошенной у обочины, стонами парохода, взятого на буксир.

– Никогда не думал, что буду слушать дурную птицу. Знаете, Даша, по ощущению она равняется матерщине. Правда. Это потому, что ярко. Не смейтесь. Вот вспомнилась история, не знаю, к чему. Отелло, Дездемона. Как водится, известная сцена не признания.

– Колонна, – шепчет Дездемона. – Колонна падает.

Ситуация накалена, чувства обострены, слух на высшей амплитуде. Отелло отступает назад, не поворачиваясь. Спиной подпирает тяжеленную конструкцию. А как душить?

Диалоги становятся краткими. Молчание – долгим. Говоря о театре, избегаю кулисных сплетен. И о новом главреже не произношу ни слова.

* * *

– Не думал, Даша, что вы станете юристом. А может, и хорошо, что стали. Это ведь я отсоветовал, если помнится, от работы паяльником.