Димитрий Самозванец

— Государь и любезнейший сын! — примолвил Мнишех, — ты не веришь нам, что бояре твои замышляют противу тебя что-то недоброе. Поверь хотя другу твоему Рангони, поверь святому отцу папе! Они также извещают тебя, что даже в чужих краях носятся слухи о нерасположении к тебе бояр.

— Бабьи сплетни! — возразил царь. — Что могут сделать бояре? Кто осмелится сказать слово?

— Они будут молчать и крамольничать, — примолвил Меховецкий.

— Оставьте это: вы напрасно смущаете себя и приводите меня в гнев, — отвечал царь. — Все тихо, спокойно, весело, и если есть два-три беспокойные старца, то об этом и думать не должно. Введите бояр!

Басманов поклонился царю и сказал:

— Повинуюсь тебе, но осмеливаюсь припомнить слова Писания: «Сии мужи помышляющий суетная, и совет творящий лукав в граде сем»[379]. Сказав сие, Басманов вышел и возвратился с боярами: князьями Василием и Димитрием Шуйским, князем Василием Васильевичем Голицыным, Иваном Семеновичем Куракиным и Михаилом Игнатьевичем Татищевым. Бояре остановились у дверей и, помолясь, поклонились в пояс государю.

— Что нового? — спросил царь.

— Государь! получены вести из Переяславля, что отправленный в ссылку бывший боярин Семен Никитич Годунов растерзан на части разъяренною чернью! — сказал князь Василий Шуйский.

— Туда и дорога! — примолвил царь. — Суд Божий! А где девалась его колдунья?

— Бросилась в воду, — отвечал князь Куракин.

— Напрасно! Место ей на костре, — сказал царь. — Нет ли слуху о чернеце Леониде Криницыне?

— Нет, государь! — отвечал князь Василий Шуйский. — С тех пор как народ освободил его из тюрьмы во время восстания при Федьке Годунове, о чернеце этом ни слуху ни духу.

— Жаль! Умный и твердый человек, — сказал царь. — Я хотел поставить его в митрополиты. Он странствовал со мною, когда я укрывался от гонений Бориса.

— Но я слыхал, что этот чернец враг твой, государь! — примолвил князь Куракин.

— Какая мне нужда до его вражды или дружбы, — возразил царь. — Врагом или другом моим может быть только венчанный царь. Этот чернец любит Россию, и я заставил бы его быть мне полезным. Знаю я, что у меня есть враги и между боярами, но я не боюсь их и презираю, как мух, которые кусают человека, но не съедят его.

— Какие у тебя враги, государь! — сказал князь Василий Иванович Шуйский. — «Речение бо злобы помрачает добрая»[380]. Не верь изветам и козням! Ты изволил, государь, подозревать и меня, верного слугу твоего, а в целом царстве нет преданнее тебе человека, как я! Повели что угодно — увидишь, что исполню, не жалея головы и животов. Мы все рады умереть за тебя, нашего царя законного, великого и непобедимого господина! Твоими устами глаголет сама мудрость, в сердце живет благость. «Возвестиша небеса правду его, в видеши вси люди славу его!»[381]. Чего нам ждать и желать лучшего? Да и смеем ли мы помышлять о царе, Богом поставленном над нами? Изжени всякое сомнение из сердца, государь мудрый и правосудный, и верь нам, как детям своим, любящим тебя, как отца и благодетеля. Каких желаешь доказательств нашего усердия к тебе? Вымолви, надежа-государь, и мы устремимся в огонь и в воду, на копья и мечи, чтоб купить тебе един миг веселия и спокойствия!

— Рады умереть за тебя, государь! — воскликнули все бояре и поклонились в пояс государю.

— Довольно, довольно! — сказал царь. — Верю вам и благодарю. А вы, почтенный мой тесть, напишите в Польшу и в Рим то, что слышали от первых бояр моего государства. — Царь встал и вышел из комнаты.

* * *