Димитрий Самозванец

— Мне кажется, государь, что прежде, нежели ты приступишь к перестройке города, надобно бы переменить, хотя несколько, здешние обычаи и ввести европейский образ жизни, — сказал Гонсевский. — На днях мы обедали у знатного и богатейшего боярина Мстиславского и, признаюсь, крайне изумлены были удивительным смешением бедности с богатством, роскоши с дикостью. Кушанья было много, но все приправлено таким горьким маслом и так нечисто, что мы ничего не могли есть, кроме пирогов и жаркого. Все кушанья подаваемы были на оловянных блюдах, а похлебки в медных полуженных. Только хозяину и двум из нас положены были серебряные ложки, а прочим гостям — деревянные[377]. Тарелок вовсе не было, и мы должны были есть из блюд и судков. Но при безвкусии яств и бедности в посуде множество превосходных медов и вин подаваемы были в серебряных и золотых ковшах, бокалах и стопах. Нас угощали в трех комнатах, в которых, кроме простых деревянных столов и скамеек, не было никаких мебелей. Стены обиты цветною бумагой, скамьи покрыты коврами, и все богатство комнат и единственное их украшение составляют образа в золоченых серебряных окладах с жемчугом.

— Все это следы татарского ига, — сказал царь. — Наши предки старались запасаться только тем, что можно было легко укрыть и перевезти на другое место. В России один царь имеет золотую и серебряную посуду и дорогие украшения в комнатах; прочие живут, как в стане; но хлебосольство у нас такое же, как и у вас. Это славянская добродетель! У нас есть пословица: «Не красна изба углами, а красна пирогами».

— Вы забыли, господин посол, описывая обед князя Мстиславского, об одном прекрасном русском обычае, — сказал князь Адам Вишневецкий с улыбкою. — Помните ли, как вам нравилось, когда прекрасная хозяйка, жена князя, вынесла нам водку на подносе и, потчевая, целовала нас в уста! Не правда ли, что это хорошо?

— Этого обычая не должно истреблять, — примолвил, улыбаясь, Гонсевский.

В сие время слуга доложил царю, что бояре, и между ними князья Шуйские, ожидают на крыльце позволения представиться царю.

— А вот и мои бояре проспались! — сказал с улыбкою царь. — Они скорее согласятся претерпеть побои, чем изменить древнему обычаю — не спать после обеда. Пусть подождут на свежем воздухе: это разгонит их дремоту.

Гости откланялись и вышли; остались только тесть царя, воевода Мнишех, и безотлучные любимцы Меховецкий и Басманов.

— Признаюсь, государь, любезнейший мой сын, — сказал Мнишех, — что мне не нравится твой боярин князь Василий Шуйский: этот малорослый старичишка с отвратительным лицом, подслепыми глазами, носит лесть на языке, а яд в сердце[378]. Ты напрасно слишком доверяешь ему, любезнейший сын!

— Правда, что он безобразен, — примолвил царь с улыбкою, — но умен, рассудителен и лучше всех других бояр понимает дело и знает Россию. Какая мне нужда до его чувств? Я не боюсь ничего и для совета моего ищу только людей разумных. Любит ли он меня или нет — мне до этого нет нужды.

— Он уже умышлял измену, государь, — сказал Басманов, — и если б не предупредили его, то, верно, возжег бы мятеж противу тебя.

— Которого сам был бы первою жертвою, — возразил царь. — Верю, что он мог бы собрать десятка два сорванцов; но они рассеялись бы при моем появлении и выдали зачинщика. Все пустое! Народ и войско мне преданы, а бояре ничего не смеют предпринять. Могут болтать вздор по углам — и только!

— Ты слишком самонадеян, государь, любезнейший сын, — сказал Мнишех. — Народ легко соблазнить, и, если мы не станем наблюдать за боярами, они могут повредить нам в общем мнении.

— И тем более, что наши поляки ведут себя дурно, неприлично, буйно! — примолвил Меховецкий с жаром. — Если б русские прибыли к нам в Краков за чем бы то ни было и осмелились таким образом оскорблять смиренных граждан, то не обошлось бы без кровопролития. Я удивляюсь, государь, терпению твоих русских! Ты наградил всех прибывших с тобою поляков и велел им возвратиться в отечество. Послушались ли они тебя? Нет. Живут в Москве без всякого дела, занимают лучшие домы и пируют на счет своих хозяев, оскорбляя их беспрерывно. Этому должен быть конец, иначе русские возненавидят всех нас и, наконец, — тебя, государь!

— Пустое, все пустое! — сказал царь, улыбаясь. — Великая беда, что воин пошалит на постое! Вы все представляете себе в ужасном виде по пословице: «У страха глаза велики». Пусть мои воины поживут весело; после им и самим захочется домой, а мои добрые москвичи все забудут, лишь только я приласкаю их!

— Государь! в Москве сильно негодуют на то, что здесь собралось такое множество вооруженных иноземцев, — сказал Басманов. — Виданное ли дело, — говорят в народе, — чтоб ехать на свадебный пир, как на войну. Москва — как будто город, взятый на копье! Должно переносить насилия и обиды Бог знает за что и от кого! Верно, царь не любит нас, когда попускает обижать чужеземцам. Вот как толкуют!

— Толкуют вздор и перестанут! — возразил царь. — Они должны знать, что это обычай польских панов ездить в гости с своими воинами.