Димитрий (СИ)

         Димитрий уплатил государственные долги частным лицам, удвоил жалованье чиновникам и войску, вернул Юрьев день – двухнедельную крестьянскую свободу на смену барина. Беглые обязаны были возвратиться. Прощались указавшие причиной исхода голод в Борисовы времена. Слуги, произволом удерживаемые в отчинах и дворянских поместьях, освобождались с правом возмездия. Лучше отца, два раза в неделю: по средам и субботам, Димитрий брался самолично брать челобитные на  высоком Красном крыльце. Соотечественникам обещалась защита. Ляхи и литва распускались со щедрою золотою и меховою наградою. На горе московитам, те не стремились уезжать. Димитрий в месяц опустошил годами копимое Борисом. Наемники пропивали и проедали даренное. Результат: богатело московское купечество. Избыток денег и необложенная налогами торговля в полгода удешевила московскую жизнь. Даже небогатым стали доступны такие предметы удобств, коими ранее лишь бояре и гости пользовались. На краткий съедливый миг запроцветала Московия. Достойный сын отца жил, не заботясь о  будущем.

         Димитрий увлекся преобразованием Думы. Переименовав ее в Сенат. Помимо патриарха в ней надлежало заседать четырем митрополитам, семи архиепископам и трем епископам, то есть Дума всякий раз долженствовала быть освященной. Сие начинание, усиливавшее роль церкви,  немедленно благословили иерархи. Московский Благовещенский протоирей Терентий сочинил даже похвальное слово царю доблему, носящему на языке милость. А патриарх Иерусалимский прислал грамоту, где ликовал о спасении Иоаннова сына. Три нетленные лампады зажгли над гробом Христа в честь московита.

         Бояр Димитрий назвал сенаторами. Число их не плавало, как ранее, но отныне строго  придерживалось семидесяти. Царь взялся ежедневно ездить в Думу. Грановитая палата была через дорогу от выстроенного в короткий срок под стеной над Москвой-рекою  двухэтажного царского дворца в восемь комнат.  По навесным переходам через приказы до Думы можно было дойти пешком, но в Москве ходить царю и знати было не по сану.

         На заседаниях Димитрий спрашивал мнения бояр как равных, что тех пугало. Мало-помалу бояре навострились изобретать и отстаивать казавшееся собственным и продуманным не впрямую льстивое мнение. Димитрий, наделенный исключительным красноречием, всегда поддававшихся спорщиков переигрывал. И все-таки дозволение возражать подрывало царскую непогрешимость.

         Любя параллели, он часто ссылался на вычитанное из древней истории, из современной - изъявлял особое почтение к французскому королю Генриху IV.  Сей  приходился по сердцу  изворотливым  обаянием конформиста. Нантский эдикт о веротерпимости предназначался послужить  образцом, согласовывавшим Православие с желаниями европейских спонсоров.

         Доставляло удовольствие  Димитрию повествовать боярам о своих странствиях по Литве и Польше, о чужеземных образцах жизни и устройства, которые  на Руси собирался привить.

         Димитрий выражал свое кредо так:

- Я могу двумя способами удержаться на престоле: тиранством и милостью. Хочу испытать милость и верно исполнить обет, данный мной Богу: не проливать крови.

         Он ничего не говорил про выборность венценосцев, главный принцип польской панской демократии, себе на голову опробованный Годуновым.

         Московское духовенство сразу же осадило молодого царя требованиями согласовать патриарха, из рук которого надлежало помазаться на законное царство. Учили, что Феодор II погиб от непомазания. Димитрий остановился на кандидатуре рязанского эпарха Игнатия. Это был плутоватый грек, в недалеком прошлом архиепископ Кипрский, изгнанный турками, приютившийся в Риме, приехавший на Русь при Феодоре Иоанновиче и угодивший Борису. Он приветствовал Димитрия русским царем еще в лагере в Туле, когда судьба претендента еще не прояснилась. Священный собор согласно с царем поставил Игнатия патриархом.

         Ждали царицу-инокиню Марфу Нагую, ехавшую на перекладных из Череповца. Эта сорокалетняя вдова, вызванная из Выксинской пустыни юным великим мечником князем Михаилом Васильевичем, им дорогою подготовленная, разноликими снами грезила о встрече с сыном.

         В селе Тайнинском раскинули шатер. В темном монашеском платье, черной шапке на плате, окутывавшем кукольное лицо со сверкавшими глазами, мать вошла в шатер и замерла. Сын приподнялся с покрытой ковром лавки и шагнул навстречу. Не таким ожидала она увидеть его. Напомаженные зализанные  к затылку рыжие волосы. Брови скрещенные, напряженные. Взгляд настороженно вопрошающий. Заостренные кверху уши без мочек. Поджатые ухмылкой губы с тонкой губой под непропорционально великим носом. Это был абсолютно чужой человек, желавший излучать приятность:

- Мама! – воскликнул он, обнимая хрупкую женщину широкими горячими ладонями за вылезшие на спине острые лопатки.