Динарий кесаря

Елизавета Константиновна убрала со стола вышивку и освободила место. Маркиз положил на стол старую тетрадь в коленкоровом переплете и раскрыл ее на первой странице.

Ровные округлые буквы с сильным наклоном бежали по странице, как солдаты наступающей армии по полю боя. Фиолетовые чернила слегка выцвели за девяносто лет, но читались все еще легко. Маркиз представил, как профессор Ильин-Остроградский делал записи в этом дневнике вечером в походной палатке, после трудного дня, полного лишений и опасностей, при свете подвесной керосиновой лампы, в стекло которой бились ночные бабочки и диковинные африканские насекомые…

«… Итак, для меня сделалось очевидным, что мечта моей жизни неосуществима. Легче оказалось склонить могущественного абиссинского владыку к союзу с Российской империей, чем преодолеть бесконечные препоны столичной бюрократии. Полученное вчера сообщение из столицы окончательно лишило меня надежды. Петербургские чиновники – вот самая страшная болезнь России! Сотни людей на всех концах земли трудятся, проливают кровь, проводят жизнь свою среди диких, далеких от цивилизации народов во славу своего Отечества, а эти столичные хлыщи пользуются результатами чужого труда и не стесняются вставлять палки в колеса прогресса! Сегодня схоронили мы молодого Арсенъева, замечательного человека, отличного археолога. Желтая лихорадка унесла эту яркую жизнь. Кажется, и у меня проявились первые признаки этой страшной болезни. А результаты нашего труда так ничтожны…»

На этом запись обрывалась, чтобы возобновиться чуть ниже:

«Я окончательно решил судьбу своей находки. Если раньше думал я пожертвовать все те ценности, что найдены мной в Мааббитской пустыне, на святое дело присоединения Абиссинии к Российской империи, то теперь, после известия из Петербурга, окончательно похоронившего мою мечту, я остановился на желании обеспечить судьбу своих дочерей. И так бесконечными своими путешествиями в дальние страны лишил я их отеческой заботы и ласки, а Софьюшку – радостей семейного очага. Если мне не суждено возвратиться домой, какое горе принесу я любимым домочадцам! Вина моя перед семьей велика и оправдывала меня только великая цель…»

Маркиз почувствовал рядом присутствие другого человека и, скосив глаза, увидел Елизавету Константиновну, через его плечо читавшую дневник. Глаза ее подозрительно блестели, и старушка держала наготове кружевной платок. Татьяна сидела по другую сторону стола и нетерпеливо поглядывала на Леню. Он снова углубился в чтение.

«… В ближайшие дни я приму меры к сохранности своей находки. Человек, которому я намерен поручить ее, чрезвычайно надежен. Чтобы тайна моего последнего дара осталась в полной сохранности, я разделю ключ к нему на три части и каждую часть пошлю одной из дочерей. Только все вместе смогут они прочесть мое последнее письмо и получить отцовский подарок…»

Леня перевернул страницу. Те же бледно-фиолетовые строчки с сильным наклоном бежали по листу, но если раньше они складывались в печальные записи старого путешественника, то теперь буквы составляли бессмыслицу, ахинею, совершенно бессвязный текст. Леня не мог найти на странице ни одного понятного слова.