Динарская бабочка

Чудесная встреча произошла раньше, чем они предполагали: крупная всклокоченная тень, скользнув над самой землей, ткнулась в кустарник над выступом скалы, откуда поднялся рой испуганных, пронзительно гомонящих птичек.

— Это она, бусакка, — сказал Зебрик уверенным голосом. («Она» означало, что на свете существует лишь одна птица этой породы, было бы безумием предположить, будто их может быть две.)

— Ты думаешь? — робко спросил Борзой, не скрывавший своей тревоги.

— А кто же еще! Я целюсь. Приготовься. Зажигай первую спичку.

Они стали подкрадываться на цыпочках к кустарнику. Борзой зажег первую, потом вторую и третью спичку, морщась от запаха жженой серы. Он следовал за Зебриком как тень. Они были уже почти у края выступа. Зашуршали ветки, кусты зашевелились, словно сквозь них продирался кто-то тяжелый. Борзой поднес к шнуру догоравшую спичку.

— Так… так, — приговаривал Зебрик, подставляя ему самопал.

Шнур задымился, и он взял оружие на изготовку. Мгновение длилось вечность. В воздухе клубился дым. Потом они увидели простую пичужку — воробья или вьюрка, — которая поднялась с земли и села на голую ветку сосны. Прошло еще несколько секунд — вот-вот должен был прогреметь выстрел. Зебрик не нашел в себе мужества оглядеться вокруг, он словно бы нехотя направил самопал на птичку, и оружие выстрелило. Это был настоящий взрыв, выбивший самопал у него из рук, расколов его надвое, и едва не опрокинувший на землю самого Зебрика, окутанного тучей зловонного дыма. Грохот отозвался эхом далеко в долинах.

— Тебе больно? — спросил бледный Борзой.

— Нет, но это могло плохо кончиться, — пробормотал Зебрик при виде сломанного самопала на земле.

Вьюрок продолжал сидеть на ветке и щебетал, глядя на них с любопытством.

Послышался звук шагов. По каменистому склону прыжками спускались горнорабочий в потрепанной шляпе альпийского стрелка и стучащий деревянными подошвами монах — из тех, что ходили в деревню за пожертвованиями. Они спросили, не пострадали ли охотники, и, когда Борзой рассказал историю с бусаккой (Зебрик был против и делал ему сердитые знаки, чтобы он молчал), рабочий показал рукой на скалы у горизонта, за широкой полосой моря, охватившего полуостров с двух сторон.

— Бусакка… а-а, бусакка… — произнес он, как бы желая сказать этим, что ее нужно искать далеко, на других берегах.

Он вынул из кармана баночку мясных консервов и разделил ее с ребятами и монахом; затем все четверо в молчании спустились до первого ряда олив.

ЛАГУЦЦИ И Кº

У синьоры Лагуцци, жившей на корсо Азмара в квартире над нами, вряд ли были хорошие отношения с моей матерью. Вот почему, когда что-нибудь из белья, которое синьора Лагуцци сушила на своей террасе, падало на нашу террасу, она считала неприличным спускаться к нам за упавшей вещью или присылать за ней кого-то, кому могла это поручить, и свешивалась через парапет, вооружившись длинной гибкой палкой с бечевкой на конце и большим рыболовным крючком; спасательная операция требовала значительных усилий и продолжалась до тех пор, пока хозяйка не получала выручаемый предмет туалета назад. Я был ребенком, и хотя проводил на побережье не меньше трех месяцев в году, представление о рыбной ловле, возможно, сложилось в моем детском сознании под влиянием предприимчивой синьоры Лагуцци. С тех пор стоило мне увидеть рыболовный крючок, как перед моим мысленным взором возникали носовые платки, комбинации или заблудившийся бюстгальтер. В отличие от бесчестного шекспировского Автолика[21], который воровал чужое белье, сушившееся на заборах, добропорядочная синьора Лагуцци пользовалась своей удочкой для спасения собственных вещей, — благо никто ей не мешал. Никто, быть может, за исключением малыша (то есть меня), старавшегося между одной и другой попытками отбросить добычу туда, где ее трудно было подцепить.

Терраса была большая, углом, по ней можно было гулять, но никто этого не делал, кроме моего отца: он выходил туда вечером, после ужина, а утром там подолгу стоял я в ожидании, когда появится школьный омнибус, который отвезет меня вместе с несколькими соучениками в престижную школу «Витторино да Фельтре». Наша извилистая улица шла в гору и, малолюдная в те времена, считалась чуть ли не окраиной. Местные обитатели не были аристократами, но с нашей террасы, если смотреть вдоль корсо Азмара, можно было видеть подъезд дома, владельцы которого, чье имя пользовалось в городе уважением, держали выезд и одевали слуг в ливреи. Мир, недоступный для меня даже в самых радужных мечтах! Единственным моим знакомым на корсо Азмара был хозяин табачной лавки, куда отец частенько посылал меня за своими любимыми сигарами «Кавур», разрешая мне купить для себя лакричные леденцы. Из тех, кого я встречал на улице, помню только трясущегося бородача «дядю Ох», обязанного своим прозвищем вечному оханью, с которым он толкал перед собой свою тележку с мороженым, и Пиппо Биксио, врага детей, порой силой отбиравшего у меня сигары и леденцы.