Динарская бабочка

— Держи, — сказал Федериго, отдавая ему чемодан и спрашивая себя: «Кто это?» Лицо было ему знакомо. Вдруг его осенило, он радостно прибавил: — Ой, Хохлатка, привет! — и поспешил пожать руку носильщику, завладевшему его багажом.

Это был друг детства, товарищ по охоте и рыбалке, которого он вот уже тридцать лет как не видел и, по меньшей мере, двадцать — как забыл. Местный, сын крестьянина, допущенный играть с детьми единственного настоящего в этих краях господина, во времена, когда Федериго был или считал себя господским сыном. Они спустились по ступенькам и сразу оказались у моря, их отделяли от воды лишь невысокая каменная стена и жидкий ряд тамарисков. По левую руку, если спускаться, был другой туннель, ведущий в деревню, отсюда не видную; по правую — тянулись дома бывших эмигрантов, притиснутые к скалам и окруженные чахлыми садами. Нужно было пройти по этой дороге, повернуть направо к пересохшему ручью, ведущему прямо к пагоде, где никто, ни один человек, не подставил ветру белый лоскут. Они шли и разговаривали. Федериго вновь открывал для себя забытый, как он считал, диалект, и, поскольку Хохлатка, получивший свое прозвище за вечный вихор, коего теперь не было в помине, в остальном был все тот же, и та же была дорога и дома вокруг, в этом внезапном выпадении из привычного мира, в этой обратимости времени, в которую верилось с трудом, было поистине что-то от чуда. Федериго на миг показалось, будто он сошел с ума, и он представил себе, что бы делали люди, получи они возможность «проигрывать» прошедшую жизнь с начала и до конца, в записи ne variatur[24], как пластинку, записанную раз и навсегда.

Если размыслить, то изменения были (например, некому было помахать в ответ платком), и замешательство Федериго продолжалось недолго. Хохлатка, судя по всему, не заметил его состояния. Он говорил о ловле анчоусов, об урожае, о первом перелете диких голубей и, мимоходом, о немцах и о том, какие притеснения пришлось от них вытерпеть, — так что и тут смешение старого и нового не подтверждало ощущения Федериго об обратимости времени.

Зато грязно-белый дом с просторной верандой на третьем этаже словно бы подкреплял первое заблуждение, ведь каждый камень, каждая щербина на стене и, наконец, стоявший в воздухе запах тухлой рыбы и смолы неумолимо увлекали Федериго вниз, в колодец воспоминаний; однако и тут услужливый Хохлатка поспешил ему на помощь, поведав, что синьор Граццини, дородный владелец дома, который нажился, глотая алмазы в южно-африканских рудниках, давно умер и его собственность перешла в другие руки. Рядом виднелся фасад цвета кровяной колбасы, этот дом сдавался внаем, и Федериго испугался, что сейчас из него выйдет не менее упитанный синьор Карделло, весьма уважаемый в деревне человек, даже после того как убил пинком в живот первую жену. Напрасные страхи: семейство Карделло бесследно исчезло из этих мест.

А адвокат Лампони, который довел младшего брата до самоубийства, чтобы получить его страховку? (Островерхая постройка бутылочного цвета.) А кавалер Фрисси, не раз сжигавший свой пустой магазин в Монтевидео, чтобы наполнить карманы деньгами? (Уродливое сооружение с башнями, колоннами, переплетением змей и вьющихся растений, по которым в дом забирались полчища насекомых и мышей. А из окон гремел граммофон: «Смейся, паяц, над разбитой любовью! Смейся и плачь ты над горем своим!» — и раздавалось то и дело темпераментное caramba! раздражительного спившегося старика.)

На секунду Федериго испугался возможной встречи с двумя соседями: один — в штанах до колена, с голыми икрами и трясущимся брюшком, на волосатой груди — золотая цепочка; второй — мрачное лицо под соломенным сомбреро, окруженный женщинами в трауре, с ореолом достигнутого «положения» щедро расточаемой благотворительности. Но и эта опасность не грозила Федериго, Хохлатка называл другие имена, говорил о других владельцах, и только архитектура домов с облупившейся штукатуркой и крылья ветряного насоса возвращали Федериго к годам юности.

Теперь уже было совсем близко: сухая канава, узкая тропинка над ней, красный мостик, ржавая калитка, склон, ведущий наверх, и наверху, оберегаемая двумя старыми пальмами, пагода. Захрустел под туфлями Федериго гравий, на ветке смоковницы качнулась синица, наполнив воздух переливчатым треньканьем, и седая нестарая женщина, оставя стирку, поспешила ему навстречу.

— А, Мария, — просто сказал Федериго, и опять время как будто вдруг вернуло его на тридцать лет назад и сделало прежним, сохранив богатства, накопленные позже.

Но что за богатства? Никаких алмазов, никаких сгоревших магазинов, никаких родственников, отправленных к праотцам, никаких материальных выгод, извлеченных из местных ресурсов. Методичный невольный труд разрушителя прошлого, долгое плаванье в океане идей и форм жизни, здесь неведомых, погружение во время, которое не показывали солнечные часы синьора Фрисси. Уж не в этом ли состояло богатство Федериго? В этом, а если и в большем, то ненамного, несмотря на тяжесть чемодана.