Динарская бабочка

Несколько месяцев спустя знакомые привели меня в дом к композитору, которого я освистал. Ребилло жил в неоготической башне с декоративным подъемным мостом впереди. Целыми днями он дырявил бумажные ленты и разбрызгивал разноцветные точки по внушительного размера холстам. Он говорил на лигурийском диалекте с примесью креольских слов, и его исключительным чтением были «Prensa»[47] и «Scena Illustrata». Почему он помешался на авангарде, для всех осталось загадкой. Высокий, крупный, лысый, усатый, он, при всем своем невежестве, был, вероятно, самым одержимым человеком, какого когда-либо видел свет. Возможно, в Париже, да и то лет через двадцать, его приняли бы всерьез, но в нашем здравомыслящем торговом городе у него не было шансов. А ведь Ребилло водил знакомство не только с нахлебниками и клакерами, народом, наведывавшимся к нему исключительно в час ужина и выплаты гонорара за свои услуги. Его лучшим другом и конфидентом был почтовый чиновник, господин Армандо Рикко, маленький, гладко выбритый человечек с моноклем на шнурке, автор несметного числа парнасских сонетов. В каждой его строке было не меньше двух диэрезов[48], в чем он, по его словам, превосходил своего бога — великого Чеккардо[49]. Рикко утверждал, что стоит поэту написать хоть одну строчку в прозе, и он разучится писать стихи. Ему нравились изящные слова, вместо «человек» он говорил «человеческое существо» и при этом делал вид, будто терпеть не может Д’Аннунцио. За свою долгую жизнь он не опубликовал ни одного сонета, что не помешало ему до конца дней оставаться высокомерным. Он говорил, что творит для потомков. Около полуночи, когда сотрапезники и парикмахеры уходили, Ребилло и Рикко оставались вдвоем, хозяин дома запускал свистящую и чихающую пианолу, и Рикко читал свои стихи, выделяя голосом диэрезы и закатывая глаза.

В лунные ночи морская волна мягко разбивалась об эскарп, защищавший неоготическую башню синьора Ребилло, как, думаю, разбивается и сегодня, даже если башня не устояла. Мне неизвестно, что стало после смерти композитора с горами бумажных рулонов, которыми было забито святилище его искусства. Меньшего труда стоило уничтожить стихи Армандо Рикко, умершего в безвестности.

Подобные встречи открыли мне истину, ведомую немногим: искусство служит утешением в первую очередь для неудавшихся художников. Вот почему оно, искусство, занимает такое место в жизни людей; вот почему композитор Ребилло и поэт Рикко, которых, сам того не желая, вызвал в моей памяти незадачливый клакер, быть может, заслуживали слов воспоминания — знака признательности каждого благородного человека своим учителям.

«IL LACERATO SPIRITO…»

Я видел коллекцию старых вокальных пластинок под аккомпанемент фортепьяно, записанных между 1903 и 1908 годом, и кое-что из нее слышал. Посвятил меня в тайну своей фонотеки преклонного возраста господин, поздний хранитель певческих реликвий тех лет. В дни его молодости (сорок лет назад) по бельканто уже звонили колокола. Золотой век не знал пластинок, и, когда новое изобретение позволило «консервировать» последние славные голоса (надо сказать, что первые восковые цилиндры были похожи на банки томата), недостатки нового технического средства позволили бальзамировать лишь тень. Все пели дребезжащими, бесцветными, искаженного тембра голосами. Особенно неузнаваемыми становились низкие голоса. Только посвященный способен сегодня «восстановить» мольбу из «Еврейки»[50] «Если вечно угнетенные…» в том виде, в каком она прозвучала на заре столетия из уст увенчанного славой двухметрового великана Наваррини.

Тогдашние корифеи не без оснований плохо восприняли новинку. Перспектива предстать перед потомками изуродованными испугала их: «Лучше пусть нас забудут, — подумали они, — чем услышат такими». Но потом кто-то сдался, кто-то попал в ловушку. В 1903 году на премьере «Африканки»[51] в нью-йоркском театре «Метрополитен» кому-то за кулисами удалось записать сцену высадки Васко да Гамы и вдохновенное ариозо «О paradiso» в исполнении тенора де Решке[52], запечатлев на пластинке закулисный шум и овации зрителей. Вскоре пластинка была размножена.

Запись, которую я слышал, считается единственным существующим сегодня экземпляром и как предмет антиквариата представляет огромную ценность. Только тот, кто знает наизусть это ариозо из оперы Мейербера и для кого не секрет, с какими неимоверными трудностями связано его исполнение, в состоянии разобрать слова; остальные слышат прерываемое отдельными выкриками шипение и металлическое замирающее си-бемоль в конце, тонущее в криках и аплодисментах, которые кажутся издевательскими. От Жана де Решке больше ничего не осталось: ни об одной другой записи старый коллекционер никогда не слышал.