Динарская бабочка

Немногим более поздними должны быть запись арии «lo son l’umile ancella…» («Адриенна Лекурвер») в исполнении великой Анжелики Пандольфини, создательницы партии Адриенны, и запись дерзкой серенады Дон Жуана «De’ vieni alla finestra» в исполнении Виктора Мореля. Обильная ржавчина не мешает убедиться в необыкновенном звучании голоса Анжелики и в исполнительском произволе и пошлости одного из последних во Франции представителей итальянского бельканто. Зато совершенно не членораздельным оказывается «Home, sweet home»[53] в исполнении шестидесятилетней тогда Аделины Патти, в то время как Таманьо в сцене смерти Отелло (Таманьо со стрекозиным голосом) не лишен проблесков былого величия.

Я слушал пластинки довольно долго, однако больше, нежели окаменевшие голоса, меня интересовала тайна, которую должен был носить в себе старый господин. И прежде чем откланяться, я без труда выудил ее.

Влюбленному в искусство пения, нерешительному, как клоун в опере Леонкавалло, ему трудно было сделать выбор между театром и жизнью, и он, робкий и взыскательный, самолюбивый и страшно неуверенный в себе, лучшие годы жизни тщетно пытался добиться безукоризненного исполнения знаменитой арии Якопо Фиеско в опере «Симон Бокканегра» Верди. С восемнадцати до пятидесяти лет он каждое утро, отложив помазок и бритву, отворачивался от зеркала и с намыленными щеками грозил кулаком запертым дверям мраморного дворца, что напротив генуэзского собора Святого Лаврентия, и рокотал: «A te l’estremo addio, palaggio altero!»[54], чтобы обрести мягкость в голосе при переходе к словам «II lacerato spirito del mesto geni-tore…»[55] и затем опуститься в заключительном хрипе до самой низкой ноты (фа-диез большой октавы) в последних словах молитвы «Prega, Maria, per me».

Ария эта не трудная, но она требует исключительно зрелого голоса, тогда как в молодости старый господин свой голос достаточно зрелым не считал. Незрелый бас — все равно, что незрелый, несъедобный плод. Годы шли быстро, новые квартиры, казармы, гостиницы, пансионы, клиники, больницы и съемные комнаты сотрясали слова проклятья, голос созрел, зазвучал свободно, утратил натужность, но в один прекрасный день лишился тембра и густоты. Старый господин (тогда еще не такой старый) знал, что необходимо, ловя момент, вцепиться в те немногие дни совершенства, о которых он мечтал, поразить всех знаменитыми словами проклятья и затем погрузиться навсегда в гордое молчание. Его друг, врач, прервавший блестящую карьеру, часто наведывался к нему, чтобы репетировать с ним дуэт из «Пуритан» Беллини «Suoni la tromba», но чаще, чтобы вдохновить его, хмуро тыча одним пальцем в клавиши рояля, на горькую исповедь шерифа Ренса[56] «Minnie, dalla mia casa son partito…» и на душераздирающую концовку «Or per un bacio tuo getto un tesoro», которая, увы, неизменно вызывала недовольство соседей и портье. Бывший врач тоже на много лет опаздывал с дебютом в ожидании зрелости, и в один прекрасный день у него лопнуло терпение, и, посчитав хрипотцу несовместимой с мечтой о партии шерифа, безумец выбросился из окна. Мучиться ему не пришлось: пронзенный пиками садовой ограды, он умер сразу.

Будущий коллекционер пластинок сделал из смерти друга надлежащие выводы и вскоре отказался от своих притязаний. Ему было уже за пятьдесят, и час, которого он ждал, возможно, давно прошел, чего никто, а уж тем более он сам, не заметил. Лишь иногда он, бреясь, вдруг отворачивался от зеркала и дрожащим голосом запевал «II lacerato spirito…». В ту же секунду рядом возникала тень его друга-врача, и слова замирали на губах. Впрочем, для кого бы он пел сегодня? Искусство в полном упадке.

СТРАУСОВОЕ ПЕРО

Люди в чем-то похожи на книги: вы рассеянно перелистываете страницы, не догадываясь, что они оставят в вас неизгладимый след; от другой книги вы не можете оторваться, буквально проглатываете ее, но проходит несколько месяцев, и вы понимаете, что она не стоила того времени, которое вы на нее потратили. Из этого следует, что в первую минуту, при первой встрече говорить о том, проиграете вы в конечном счете или выиграете, преждевременно. Я часто спрашиваю себя не о книгах, а о живых и мертвых существах, что промелькнули бы в моей памяти, если бы меня, избави бог, поставили к стенке, либо если бы я тонул, зная, что спасения ждать не приходится. Это были бы люди или любимые животные? Мужчины или женщины? Те, кто были мне дороги, или шапочные знакомые, не подозревающие, что занимают такое место в моем сознании?

Мгновения, которые предшествуют сну и которые лучше всего заполнять молитвами и раздумьями, можно сравнить отчасти с последними мгновениями земного существования, и в этой связи я бы сказал, что homo sapiens наших дней, законченный одиночка в обществе тем более бесчеловечном, чем громче оно кричит об уважении коллективных прав, живет, не зная, сколько сюрпризов ему приготовила жизнь.