Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

Мы обогнули лестничную площадку, и, шагая вслед за Игорем по коридору, я вдруг осознал, что эти образы техногенной катастрофы – взрывов, мутаций – преследовали меня с детства и что я пришел к источнику катастрофы гораздо большей, чем Чернобыль или его смутные неизмеримые последствия. Паника. Чудовищная катастрофа. Я вспомнил слова французского философа Поля Вирильо[98]: «Изобретение корабля было также изобретением кораблекрушения», – она, как мне казалось, в полной мере отражала перспективу катастрофы, заключенную в технический прогресс. Я вдруг осознал, что Припять – это кладбище прогресса, последнее пристанище будущего.

В большой классной комнате по кругу стояли около дюжины стульев для малышей, и на каждом сидели гниющая кукла или чумазый плюшевый мишка. Картина жуткая, но что действительно тревожило, так это понимание того, что эта сцена была тщательно подготовлена каким-то посетителем, вероятно, совсем недавно, для того, чтобы ее сфотографировали. И именно это было глубоко отвратительно мне во всей идее туризма катастроф.

Я был его участником так же, как и все остальные, стоявшие здесь, в этом бывшем классе, чувствуя, как через пустые оконные рамы врывается теплый ветерок. Что меня поразило в Припяти, так это не ее запустение и даже не повсеместное потенциальное присутствие вездесущей радиоактивности, а, скорее, ощущение того, что это место аккуратно вписывается в уже существующие эстетические рамки. Ощущение того, что, просто находясь здесь, мы участвуем – и даже ищем его – в апокалиптическом китче. Другими словами, мы потребляли здесь продукт. На каком-то уровне я понимал это все время, но что меня тревожило, так это неспособность скрыть столь неприятный факт, неспособность даже попытаться. Я заплатил двести фунтов за эту экскурсию, включая питание, проживание и транспорт.

Мне было интересно, не презирают ли нас Игорь и Вика, нас, западноевропейцев, австралийцев и североамериканцев, которые раскошелились на гонорар, примерно равный среднемесячной зарплате на Украине, чтобы позволить провести себя по этому исчезнувшему миру ради ощущения трансгрессивного трепета от собственной смелости приехать сюда? Я знал, что если бы я был на их месте, то презрение было бы именно тем, что я бы почувствовал. Дело в том, что мне даже не нужно было покидать свое место, чтобы презирать себя или кого-то еще.

– Как часто вы приезжаете сюда? – спросил я Игоря.

– Семь дней в неделю, – сказал он.

У него была странная манера избегать зрительного контакта. Гид смотрел не прямо на вас, а под небольшим углом, как будто на самом деле вы находились чуть вне себя.

– Семь дней в неделю на протяжении восьми лет.

– И как это на вас повлияло? – спросил я.

– У меня трое детей. Мутантов среди них нет, – усмехнулся Игорь.

– Я имею в виду не столько радиацию, сколько само место. Вся эта обстановка должна же как-то влиять, – сказал я, помахав у своей головы и подразумевая этим жестом психологическое состояние.

– Я не вижу свою жену, – сказал он. – Свою семью. Я встаю в пять тридцать утра, они еще спят. Я возвращаюсь домой поздно вечером, они уже спят. Я раб, как и во времена Советского Союза. Но теперь я раб денег.

Я со знанием дела кивнул, мол, «и не говори», хотя сам не был таким уж рабом денег.

– Знаете доктора Албана? Рэпера? У него в песне так: «Это моя жизнь».

Наверное, я выглядел озадаченным, потому что Игорь счел нужным пояснить:

– Это моя жизнь. Вот это.

Как раз в этот момент из небольшого класса вышел один из шведов, неуклюжий мужчина средних лет, нагруженный большим тяжелым рюкзаком и огромным количеством дорогого на вид фотооборудования.

– Вы сказали «доктор Албан»? – спросил он.

– Да, доктор Албан, – кивнул Игорь.

– Швед, – сказал швед с каким-то гордым самодовольством. – Он из Швеции.

– Правда? – иронично спросил Игорь. – Я думал, он из Африки.

Оба мужчины рассмеялись, а их реакция осталась для меня загадкой, и, вполне возможно, в ней была расистская подоплека.

– Он дантист, – сказал швед. – На самом деле в Швеции он зубной врач.

– В самом деле? – усомнился я.

Безусловно, я очень мало знал о докторе Албане, о подробностях его биографии до или после панъевропейского шлягера 1992 года «Это моя жизнь», но тот факт, что он был квалифицированным дантистом, казался мне парадоксальным.

– И он все еще практикует?

– Что? – переспросил швед, который уже не смеялся.

– Я имею в виду, он все еще работает как зубной врач? – пояснил я.