Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

«Тебе, конечно, будет что рассказать друзьям, когда ты вернешься домой, – прочел я. – Атомный туризм пользуется большим спросом, особенно среди жителей Запада. Люди жаждут новых сильных ощущений, а их не хватает в мире, многосторонне исследованном и легкодоступном. Жизнь становится скучной, и люди хотят ощутить дрожь вечного… Посетите атомную Мекку. Доступные цены».

После почти трехсот страниц невеселых монологов о потерях, переселениях и ужасах эта реклама была странной и диссонирующей финальной нотой. Мне было бы очень неуютно читать это, если бы я реально не был в тот момент в том самом туре, о котором читал. Голос Алексиевич почти не присутствовал в книге – как и в большинстве своих работ, она уступала слово своим собеседникам. Однако в финальном призыве нельзя было не заметить нотки измученной авторской иронии, даже отвращения к этому унижению посещаемой земли, к этой своего рода культурной контаминации.

Я лежал без сна, прислушиваясь к тишине. Вдалеке слышался слабый вой волков, и я вспомнил, как где-то читал, что в Зоне сейчас самая высокая концентрация серых волков во всей Европе. Неужели и я пришел сюда в поисках новых сильных ощущений? Искал ли я дрожь чего-то вечного и была ли эта дрожь непосредственно самой радиацией, неизлечимой отравой в земле или то была пустота этого места? Я сталкивался с Зоной не столько как с местом реальной катастрофы, невообразимой трагедией совсем недавнего прошлого, сколько как с огромной диорамой воображаемого будущего, миром, в котором люди полностью перестали существовать. И именно заброшенность этого места, сама его пустота, как это ни парадоксально, так сильно притягивали меня и таких, как я.

Среди всех руин Припять – особенное место. Это Венеция наоборот: полностью интерактивная виртуальная визуализация будущего мира. Необычность этого места проистекает из неопределенного статуса его разрозненных объектов; разбитые телевизоры, сгнившие пианино, рисунки пальцами ее ушедших детей – это и хлам, и артефакты. Это место, несомненно, относится к нашему времени и в то же время совершенно вне его.

Город был построен как образцовое творение советского планирования и достижений, идеальное место для высококвалифицированных работников. Широкие проспекты, засаженные вечнозелеными деревьями, широкие городские площади, модернистские высотные жилые дома, гостиницы, места для занятий спортом и развлечений, культурные центры, детские площадки. И все это питалось алхимией ядерной энергии. Люди, которые проектировали и строили Припять, считали, что проектируют и строят будущее. Это была историческая ирония, слишком болезненная, чтобы размышлять о ней дальше.

Каким бы странным ни казалось мне мое пребывание здесь, каким бы явно неправильным, на каком бы уровне оно ни было, я осознавал, что в нем прослеживалась отчетливая культурная традиция. Получение удовольствия от руин, каким бы извращенным оно ни было, являлось популярным занятием на протяжении веков. (У немцев, разумеется, есть даже свое слово для этого: Ruinenlust[101].) Начиная с конца семнадцатого века молодая элита Британии начала совершать свои гранд-туры: обычно после Оксбриджа[102] посещали культурные объекты континентальной Европы, центральным элементом которых были греческие и римские руины. Таким образом им напоминали, что даже величайшие цивилизации, величайшие империи в итоге становили развалинами.

Размышления о скоротечности и непостоянстве легли в основу искусства и литературы восемнадцатого и девятнадцатого веков. «Мысли, вызываемые во мне руинами, величественны, – писал Дидро в своем “Салоне 1767 года”. – Все уничтожается, все гибнет, все проходит. Остается один лишь мир. Длится одно лишь время». Он писал, что фундаментом «поэтики руин» было время, проведенное в таких местах, где человек задумывался о том, что места его собственного обитания неизбежно придут к забвению и будут томиться именно в подобном состоянии обветшания. «Наш взгляд задерживается на развалинах триумфальной арки, – писал он, – портика, пирамиды, храма, дворца, и мы уходим в себя; мы созерцаем опустошения времени, в своем воображении мы разбрасываем по земле обломки тех самых зданий, в которых мы живем; в этот момент вокруг нас царят одиночество и тишина, мы единственные выжившие из той нации, которой больше нет».