Диоген

Афины на равных воевали и на равных заключали договоры^{117} с колоссальной Персидской державой. От этого маленького государства во многом зависело разрешение вопросов глобального (по тогдашним меркам) порядка: быть ли независимым Египту, как сложится судьба греков Ионии, чьи флоты могут, а чьи не могут находиться в Эгейском море и т. п. «Город Паллады» претендовал на то, чтобы быть не просто «школой всей Эллады», по счастливому выражению Перикла (в надгробной речи, сохраненной историком Фукидидом), но и фактически чуть ли не пупом земли, главным центром мировой политической системы, источником всех и всяческих решений. И связывалось все это однозначно с «аристократической демократией» (как охарактеризован этот строй в той же надгробной речи Перикла), заключавшейся во власти державного демоса под дальновидным водительством просвещенных знатных вождей (что виделось как воплощение заветов мудреца Солона).

Затем афинский полис прошел через поражение в Пелопоннесской войне, кровавый режим «Тридцати тиранов» и восстановление демократии в 403 г. до н. э. Демократическое правление сохранялось долго — вплоть до македонской оккупации города в 322 г. до н. э. Однако чем дальше, тем больше становилось ясным, что в этом строе есть некоторая «фальшь». Самое главное — новая демократия, превратившаяся из аристократической в какую-то «бюргерско-филистерскую»^{118}, не способна уже была, да и не претендовала, ни на что великое. Она с радостью довольствовалась тем, чтобы хоть поддерживать собственное существование, не более того. Афины начали постепенно превращаться из лидирующего центра в «политическую провинцию», утрачивать свои былые преимущества^{119}.

Хваленая афинская стабильность IV в. до н. э.^{120}, которая нередко давала ученым повод говорить о народовластии этой эпохи как о едва ли не более высокой ступени развития демократических принципов по сравнению с предшествующим столетием, была на деле стабильностью слабости, бессилия («положение стабильно тяжелое», как говорят в таких случаях медики). Отсутствие высокой цели порождало, с одной стороны, неаппетитные реалии «республики адвокатов» (по желчно-саркастическому выражению немецкого историка Дрерупа^{121}), с другой — ностальгические нотки, властно звучащие теперь буквально во всех сферах общественного бытия — от внешней политики до литературы и искусства.

Выше уже говорилось об этом самом «бегстве от настоящего». Тоска по «славному прошлому» (естественно, идеализировавшемуся и «канонизировавшемуся») охватило общество; это прошлое воспринималось в выраженном контрасте с унылыми буднями современности. Да и то сказать: могла ли теперь идти даже речь о каких-то грандиозных проектах, о претензиях Афин на роль «сверхдержавы», об их отношениях на равных с Персией?

Поскольку речь сейчас идет о нарастании монархических настроений в Элладе в первой половине IV в. до н. э., несколько расширим горизонт рассматриваемого материала. Строго говоря, вышесказанное относится не только к Афинам. Уже первые лет пятнадцать нового столетия со всей ясностью показали: греческие полисные республики в целом потерпели крах и их судьбу решает отныне персидская монархия (отсюда, кстати, и повышенный интерес к последней).

Спарта, вознесшаяся на волне своей победы в Пелопоннесской войне, попыталась, правда, вести в Малой Азии наступательную борьбу против могучего восточного соседа. Но стоило ахеменидским властям незаметно надавить на некоторые «рычаги» — и ситуация стремительно, коренным образом меняется. Спартанский царь Агесилай вынужден уйти с персидской территории, так ничего и не добившись… В Греции вспыхивает Коринфская война, все перемешивается, былые союзники становятся злейшими врагами, а былые противники — друзьями… Кончается все уступкой малоазийских греческих полисов персам и процитированными в одной из предыдущих глав формулировками «Царского мира» 387 г. до н. э., крайне унизительными для всех эллинов.