Диоген

На одном эпизоде Коринфской войны хотелось бы остановиться чуть подробнее, поскольку он, как нам представляется, сыграл для мировосприятия афинян особую роль «переломного момента». В 394 г. до н. э. спартанский флот в битве при Книде терпит сокрушительное поражение от персидского. Последним командует афинянин Конон — полководец, отличившийся еще на последнем этапе Пелопоннесской войны, но затем оказавшийся в опале и вынужденный поступить на службу к персам. На следующий год Конон триумфально прибывает в Афины и, стремясь использовать ослабление Спарты с максимальной выгодой для своего родного государства, восстанавливает «Длинные стены», соединявшие город с портом Пиреем. Этот протянувшийся на несколько километров укрепленный «коридор» являлся важнейшей частью системы афинских оборонительных сооружений; его наличие обеспечивало афинянам почти полную неуязвимость от осады и взятия «измором». Не случайно спартанцы, одержав в 404 г. до н. э. победу в Пелопоннесской войне, немедленно приказали уничтожить «Длинные стены». А теперь, одиннадцать лет спустя, они вновь появились — и появились благодаря Конону и… Персии.

Ведь получилось так, что Конон находился в своеобразном «двойном статусе» — одновременно являлся персидским офицером высокого ранга и афинским политиком (кажется, ранее ни с кем из афинян такого еще не случалось). События 394 г. до н. э. как-то особенно ярко и болезненно высветили надвинувшуюся афинскую «провинциальность», доходящую до беспомощности. Помощь пришла с Востока, от «великого царя» (так греки называли владыку персов) и его подданных. Ну как было после этого не проникнуться уважением к Персии? Тогда-то, похоже, и происходит пресловутое изменение «политической атмосферы» в Афинах. На горизонте уже маячит знаменитый трактат Ксенофонта «Киропедия» — произведение, решительно невозможное в V в. до н. э.: ведь в нем персидский монарх Кир Великий, а не кто-либо иной, выведен в качестве идеального правителя!

Впрочем, не только в Персии дело; монархический принцип проявлял свою эффективность и в меньшем масштабе. Оказались достаточно успешными также некоторые другие режимы личной власти, уже в рамках самого греческого мира, — правда, в основном в его периферийных областях, которые, кстати, начинали и в целом играть все более активную роль в судьбе Эллады.

Взять хотя бы Евагора^{122} — царя-тирана кипрского греческого города Саламина (правил в 411–374 гг. до н. э.). Его карьера могла произвести сильное впечатление. Он объединил под своей властью значительную часть Кипра (практически все греческие города острова), по отношению к могущественной Персии проводил весьма независимую политику: то был ахеменидским вассалом, впрочем, привилегированным, то воевал с былыми господами, то заключал с ними мир — и опять же на благоприятных для себя условиях. При своем дворе Евагор приютил немалое количество афинян-беженцев; одним из них, в частности, был и вышеупомянутый Конон, попавший на персидскую службу именно по рекомендации кипрского правителя.

Не меньших и даже бóльших успехов добился уже хорошо нам знакомый Дионисий Старший, являвшийся сиракузским тираном в 405–367 гг. до н. э. В тот момент, когда он пришел к власти, над греками Сицилии нависла грозная опасность: находившийся неподалеку Карфаген[42] вознамерился покорить этот большой и богатый остров и уже поставил под свой контроль едва ли не большую его часть. Сиракузы трепетали, ожидая, что вот-вот придет и их очередь. Однако Дионисий, возглавив город, сумел переломить ситуацию.

В 390-х гг. до н. э. карфагеняне были почти полностью вытеснены с Сицилии, а отвоеванные местности перешли под контроль сиракузян. Позже удача далеко не всегда была столь же милостива к Дионисию и часть захваченных территорий пришлось вернуть. Но в первую половину своего правления этот тиран был «на взлете», и могло показаться, что для него нет ничего невозможного. Впечатление складывалось такое, что если от кого-то в Элладе можно еще ожидать нового «великого проекта», то только от него.

Тогда-то в Сиракузы и зачастили представители философской мысли. В числе прочих отправился туда, как мы знаем, сам Платон, в то время возлагавший свои упования на личностный фактор, на воспитание идеальных правителей-философов. Так мог ли он не попытаться воздействовать в подобном ключе на столь сильную личность, как Дионисий? Собственно, Платон и сам почти прямо говорит об этом в одном из своих писем: