Диоген

Теперь бы это назвали элементами психотерапии. Применяя их, Кратет однажды даже спас молодого человека Метрокла, который едва не дошел до самоубийства. Исцелил он его от дурных мыслей совершенно «по-кинически». Метрокл, уроженец городка Маронеи на северном берегу Эгейского моря, переехал с семьей (родителями и сестрой) в Афины, а там поступил вначале во вполне респектабельную философскую школу — Ликей. Последний тогда возглавлялся уже не Аристотелем, а его любимым учеником Феофрастом.

Итак, Метрокл однажды во время занятий, не удержавшись, испортил воздух. Какой стыд! Разве можно после этого мечтать о том, чтобы стать философом? Разве можно вообще жить?! И юноша «от огорчения затворился дома, решив уморить себя голодом. Узнав об этом, Кратет пришел к нему без зову, нарочно наевшись волчьих бобов, и стал его убеждать, что по всему смыслу он не сделал ничего дурного, — напротив, чудом было бы, если бы он не предоставил ветрам их естественный выход; а под конец он взял и выпустил ветры сам, чем и утешил Метрокла; подобное исцелилось подобным» (Диоген Лаэртский. VI. 94).

Согласимся, ход хотя и жутко непристойный, но в чем-то гениальный. Говорят, от великого до смешного один шаг — однако тот же один шаг и от смешного до великого. Результат беседы закономерен: Метрокл сжег какие-то имевшиеся у него записи — то ли собственные ранние философские опыты, то ли конспекты лекций Феофраста Диоген Лаэртский. VI. 95) — и перешел в киническую школу, к Кратету. Крупного вклада в философскую мысль он опять же не внес, и сохранившиеся его высказывания звучат, как и у Монима, достаточно тривиально.

«Вещи, говорил он, покупаются или ценою денег, например дом, или ценою времени и забот, например воспитание. Богатство пагубно, если им не пользоваться достойным образом» (Диоген Лаэртский. VI. 95). Интересно, что полного отрицания богатства, даже вообще имущества, как у Диогена, здесь мы не встречаем. В этом варианте, повторим, кинизм уже не столь ригористичен. Дом упоминается Метроклом скорее как положительная ценность. Сам он, став киником, бродяжничать не начал, остался в родительском жилище. Да и сам Кратет, надо полагать, жил не в пифосе.

Кстати, для него история с Метроклом имела совершенно неожиданное продолжение. Кратет заходил в гости к своему новому слушателю, и его увидела сестра Метрокла — юная девушка Гиппархия. А дальше — происходит то, во что просто трудно поверить. Передаем слово Диогену Лаэртскому; послушаем его колоритный рассказ.

«Она (Гиппархия. — И. С.) полюбила и речи Кратета, и его образ жизни, так что не обращала внимание ни на красоту, ни на богатство, ни на знатность своих женихов: Кратет был для нее все. Она даже грозила родителям наложить на себя руки, если ее за него не выдадут. Родители позвали самого Кратета, чтобы он отговорил их дочь, — он сделал все, что мог, но не убедил ее. Тогда он встал перед нею, сбросил с себя, что было на нем, и сказал: «Вот твой жених, вот его добро, решайся на это: не быть тебе со мною, если не станешь тем же, что и я». Она сделала свой выбор: оделась так же, как он, и стала сопровождать мужа повсюду, ложиться с ним у всех на глазах и побираться по чужим застольям» (Диоген Лаэртский. VI. 96–97).

Это должно было тем более шокировать окружающих, что в Афинах девушкам и женщинам из порядочных семей (а здесь речь идет именно о порядочной семье) строго предписывалась неприметная, затворническая жизнь. Обиталище их — гинекей, женская половина дома, где они и должны находиться всё или почти все время. Дама, встреченная в общественных местах, да еще и в мужской компании, — стыд и позор для родных! Образования и воспитания «слабый пол» не получал практически никакого; его представительницы в подавляющем большинстве не знали даже грамоты. А Гиппархия с гордостью говорила порицавшему ее Феодору Безбожнику, философу киренской школы: «…Разве, по-твоему, плохо я рассудила, что стала тратить время не на станок и челнок, а вместо этого — на воспитание?» (Диоген Лаэртский. VI. 98).

Интеллектуальные занятия здесь противополагаются Гиппархией прядению и ткачеству, которые считались наиболее подходящим уделом для женщины. И женщин-философов до нее в Греции, насколько известно, не было — да и после они появлялись крайне редко.

Может, конечно, показаться непонятным, что же вселило в нее такую страстную и непреодолимую любовь к Кратету, который, при всей его внутренней красоте, все-таки был хром и горбат. Однако горбатым он стал, кажется, только к старости, в связи с чем и написал, — как всегда, иронизируя над самим собой, — такую стихотворную строку: «Спешишь, горбун, в аидовы обители…» (Диоген Лаэртский. VI. 92). А хромота, отдельно взятая, не так уж и уродует мужчину.