Дипломатия

Бисмарковская кабинетная дипломатия в стиле XVIII века становилась несовместимой с эпохой широкого общественного мнения. Оба представительных правительства: Великобритании и Франции — реагировали на общественное мнение у себя в стране, как на нечто, само собой разумеющееся. Во Франции это означало рост давления по поводу возврата Эльзас-Лотарингии. Но наиболее разительный пример новой, жизненно важной роли общественного мнения мы находим в Великобритании, когда Гладстон победил Дизраэли в 1880 году во время единственных в стране выборов, где спор шел главным образом по вопросам внешней политики, а, придя к власти, стал проводить балканскую политику, полностью противоположную политике Дизраэли.

Гладстон, возможно, являющийся главенствующей британской политической фигурой XIX века, рассматривал внешнюю политику примерно так же, как американцы после Вильсона. Применяя к ней моральные, а не геополитические критерии, он настаивал на том, что национальные чаяния болгар были и на самом деле законны, а Великобритания, как братская христианская нация, обязана оказывать поддержку болгарам, а не мусульманам-туркам. Турок следует заставить вести себя прилично, утверждал Гладстон, при помощи коалиции государств, которая и примет на себя ответственность за управление Болгарией. Гладстон выдвигал ту же самую концепцию, которая при президенте Вильсоне стала известна как принцип коллективной безопасности: Европа обязана действовать объединенными усилиями, иначе Великобритания не будет действовать вообще.

«Это необходимо сделать, и это может быть сделано без опаски объединенными силами держав Европы. Ваша мощь велика; но превыше всего, самым главным является то, что ум и сердце Европы в этом деле должны быть едины. Ничего нельзя достичь без союза шести великих держав: России, Германии, Австрии, Франции, Англии и Италии. Чтобы успех был полным и результат удовлетворительным Союз между всеми ими не только важен, но и почти обязателен»[205].

В 1880 году Гладстон, возмущенный акцентом Дизраэли на геополитике, начал свою знаменитую «Мидлотианскую кампанию». Впервые в истории, с остановками во всех подряд населенных пунктах, вопросы внешней политики были вынесены непосредственно на суд избирателей. Будучи уже пожилым человеком, Гладстон вдруг открыл у себя качества публичного оратора. Утверждая, что мораль является единственной основой здравой внешней политики, Гладстон настаивал на том, что путеводными маяками британской внешней политики обязаны стать христианская благопристойность и уважение к правам человека, а вовсе не принципы равновесия сил и национальных интересов. На одной из остановок он объявил: «Помните, что святость человеческой жизни в горных поселениях Афганистана так же ненарушима в глазах Господа Всемогущего, как и святость жизни вашей. Помните, что Тот, Кто объединил вас всех, создав разумными существами из плоти и крови, соединил вас также узами взаимной любви... не ограничивающимися пределами христианской цивилизации...»[206]

Гладстон проложил тропу, по которой позднее проследовал Вильсон, заявив, что не может быть различия между моралью поведения отдельной личности и моралью поведения государства. Как и Вильсон поколением позднее, он полагал, что открыл глобальную тенденцию к мирным переменам под бдительным контролем мирового общественного мнения:

«Определенно то, что в умы людей постепенно вселяется новый закон поведения наций, который уже входит в обиход, распространяясь по всему миру; закон, признающий независимость, с негодованием взирающий на агрессию, поощряющий мирное, а не кровавое разрешение споров, имеющий целью усовершенствования постоянного, а не временного характера; и, что самое главное, признающий в качестве наиболее полномочного верховного суда всеобщий приговор цивилизованного человечества»[207].

Все это могло бы быть произнесено Вильсоном, особенно — при его обосновании Лиги наций. Когда в 1879 году Гладстон попытался обрисовать различия между собственной политикой и политикой Дизраэли, он подчеркнул, что вместо поддержания равновесия сил он бы стремился к тому, чтобы «обеспечить вечное единство между европейскими державами. А почему? Потому что, обеспечив их- единение, вы нейтрализуете и сводите на нет эгоистические устремления каждой из них... Совместное действие фатально для эгоистических целей...»[208] Конечно, неспособность сплотить всю Европу была конкретной причиной роста напряженности. Не было ни одной предсказуемой проблемы — и уж конечно, к числу их не относилась проблема будущего Болгарии, — которая могла бы заполнить брешь между Францией и Германией или между Австрией и Россией.