Дипломаты

– Принимает советская делегация этот пункт? – Наступила пауза, она была так велика, что председатель склонился над столом, опершись на кулаки – в таком положении он мог ждать сколько угодно. – Итак, принимает?

Уже вечером, когда небо за окном потускнело. но, прохваченные заревым солнцем, встали над Брестом облака, советские делегаты подписали договор. Петр сидел рядом с Чичериным. Как обычно в пору напряженной работы, перед Чичериным лежали раскрытые часы. Когда последний, пятый, экземпляр договора был подписан, Чичерин пододвинул Петру часы.

– Запомните эту минуту, Петр Дорофеевич, – сказал Чичерин, не сводя глаз с циферблата.

Часы показывали пять часов пятьдесят минут.

Вечером специальный поезд с советскими делегатами отошел в Петроград.

В вагоне было тихо. Свет полупогашен – казалось, что вагон спит. Только Соловьев-Леонов стоял у окна и смотрел в поле. Паровоз был где-то недалеко от вагона, и густые снопы искр вместе с дымом стлались за окном, то разгораясь, то затухая.

– Завидую тебе. Петро, – сказал Роман и печально посмотрел на Белодеда. – Ты сильный, переживешь и это.

Петр подошел поближе.

– Я заметил, – сказал он, – надо уметь вызвать силу, она есть в каждом, как и слабость.

– В каждом сила? Нет! Помню, как по вершку удерживали нашу землю. Сколько людей легло, отстаивая каждый вершок. А тут – на! – отрезали половину земли русской.

Они расстались за полночь, но Петр уже не мог уснуть до утра. Все казалось, что вот тут, за стеной, очень худо человеку, надо помочь ему и не знаешь как.

Под утро, в тот час, когда тьма словно затвердевает, Петр подошел к двери Соловьева-Леонова.

– Это ты, Петро? – услышал он голос Романа, очень ясный, спросонья человек так не скажет.

– Я… а ты все не спишь? Спи.

– И ты не спишь, – заметил Роман, опять очень ясно и серьезно. – И тебе надо спать. – Потом помолчал, вздохнул, во тьме вздох прозвучал тревожно, заглушая и шипение паровоза – он рядом, – и стук колес, и злой посвист ветра за окном. – Знаешь, о чем думаю? Мы не должны смириться.

Петр задумался: «Да, не должны, не должны! Уже сейчас надо собирать силы и… ударить! Собирать постепенно, может, даже тайно и обрушиться на немца, чтобы я духу его не было на русской земле».

– Собирать силы, – сказал Петр. – Изо дня в день собирать.

Петр физически ощутил, как затих Соловьев.

– Нам протестовать надо! – вдруг взорвался Роман. – Если надо лечь на рельсы – лечь. Если пистолет разрядить в себя – разрядить!

Уже на заре в сонном полузабытьи Петр услышал, как где-то рядом грохнулось что-то безнадежно тяжелое, грохнулось глухо, напрочь. Петр кинулся в купе Соловьева, кинулся наобум, думая, что если стряслось что-то плохое, то там… За окном вагона, как прежде низко припадая к земле, наслаивался дым, смешанный с огнем и паром, и в колеблющемся свете Петр рассмотрел Романа. Он лежал на полу, и рука, точно вывихнутая, торчала из-за спины.

– Помоги мне, – сказал Роман.

Петр попытался приподнять его и наткнулся рукой на что-то холодное, скользко-холодное. Это был наган – Белодед видел его у Соловьева, когда ехали в Брест. Петр приподнял Романа и, укладывая в постель, долго не мог возвратить в прежнее положение руку, а когда глянул на пол, увидел темное пятнышко крови. На груди Соловьева затрещала рубаха. – Петр рванул что было силы, обнажил грудь и плечи. Ладонь остановилась у предплечья – рана была здесь.

Поезд пришел на рассвете. Роман не спешил на перрон, дожидаясь, пока выйдут остальные.

– Тебе помочь? – спросил Петр.

– Нет, пойду сам, – сказал он, пряча глаза.

Петр видел, как, выбравшись из вагона, Соловьев пошагал в противоположную от вокзала сторону. Черная повязка, бог весть откуда добытая, поддерживала раненую руку.

63

Весна восемнадцатого пришла в Петроград вместе с мартовским дождем, который неожиданно упал на белые снега, на Неву, на деревья, опушенные инеем, и в одну ночь потревожил и залил талыми водами лед. Только вчера город был белым и голубовато-дымное сияние стояло над невской набережной, над Летним садом, над каменными просторами петроградских площадей, а сегодня все точно обуглилось: кора деревьев, напитанная влагой, кованое железо оград, камень… Да, есть такая пора весны, самой ранней: до того, как зеленым дымком затянет деревья и засинит небеса и воды, все, кажется, становится исчерна-черным. Вечерами, будто врезанные в самую тьму, неестественно ярко горели окна. И голоса города, только вчера ярко звонкие, отраженные в сухой тверди льда и камня, сегодня вдруг набухли, расплылись и потекли вместе с Невой, глухие, длинные, повторенные эхом. Все растопила весна, все зачернила угольным карандашом – только светится в ночи неровная ледяная стежка, что легла кое-где через парки и не успела стаять.