Дипломаты

Даубе взглянул на Толокольникова, а затем на Ланского. Только сейчас Репнин увидел в руках Ланского кожаную папку. Не без удовольствия Ланской отстегнул пуговицу на папке, на столик, за которым сидел Репнин, лег лист бумаги, заполненный машинописным текстом. Репнин пробежал текст, задумался. Перед ним лежало открытое письмо дипломатов. Крупная строка над письмом гласила: «Дипломаты протестуют». Очевидно, авторами заглавной строки и текста письма были разные лица – текст был менее категоричен. Строка над письмом восполняла то, что отсутствовало в письме. В письме дипломаты не брали под сомнение достоверность опубликованных документов, однако и не подтверждали их подлинность. Они протестовали против принципа выбора документов. Наконец, они считали неправомерной самую публикацию, полагая, что она могла быть сделана лишь с взаимного согласия тех, чьи подписи стоят под договорами. В итоге дипломаты считают факт опубликования документов противозаконным и, разумеется, беспрецедентным (Репнин знает: в природе нет беспрецедентных фактов, они становятся таковыми, как только попадают в ноты протеста).

Под письмом стоял длинный ряд фамилий. Где-то в середине Репнин обнаружил и свою. Да, так прямо и было написано: «Вице-директор второго департамента». Без прилагательного «бывший». Впрочем, это прилагательное отсутствовало и в остальных случаях.

Репнин оглядел гостей. Сквозь снежную замять седых бровей выдвинулись глаза – Толокольников был хмур. «Ну, решайся», – точно говорил он. Беззвучно улыбался Ланской. Казалось, для него улыбка и знак радости, и знак печали. Напряженно вздрагивали усы Даубе.

– Письмо должно быть предано гласности четвертого января? – спросил Репнин.

– Четвертого, – лаконично ответил Даубе: странное дело, к концу беседы он стал предельно лаконичен.

– А Учредительное собрание открывается пятого? – спросил Репнин.

– Какое это имеет отношение к письму? – подал голос Ланской. «Однако этот с несмываемой улыбкой почтительно робок и нагл», – подумал Репнин. – Какое, в самом деле? – спросил Ланской терпимее.

«Имеет, – подумал Репнин. – Разумеется, имеет», – сказал он себе. Однако цель, к которой стремился Даубе, собрав силы и разогнавшись, отнюдь не призрачна, продолжал размышлять Николай Алексеевич, и замысел письма совсем не беспредметен. Новое правительство атаковало тот мир, предав гласности тайные договоры России, – жестокий удар по тому миру и по всем, кто пытался вдохнуть в него жизнь. Не было силы, которая бы могла сегодня отвратить его. Но, очевидно, так полагал Даубе. нашлась сила, способная этот удар умерить. Отошла в небытие Февральская революция, пришла Октябрьская. А об январской не слыхали? Нет, январь был не только в девятьсот пятом. Он есть в пухлых, отпечатанных на серо-зеленой бумаге календарях восемнадцатого года. Пятое января не за горами. Но то день завтрашний, а не сегодняшний. Квадрат письма точно врезан в темную поверхность стола, и шесть глаз обращены на Репнина, шесть молчаливых и твердых глаз, твердых, несмотря на возраст Толокольникова и улыбку Ланского, которая, как полярное светило, теплится, но не закатывается. А на темно-коричневой поверхности столика лежал белый лист. Не лист – каменная плита. Упрись плечом – не сдвинешь.

– Я сейчас думаю вот о чем, – сказал Репнин и увидел, как шесть глаз налились тяжелым металлом. – В жизни я не подписал ни единой бумаги, написанной другими… – Скрипнул стул под Даубе, Кирилл Иванович приподнялся и сел, видно, вовремя сдержал себя. – Не хотел бы жертвовать этим принципом и сегодня.

– Простите, вы отказываетесь присоединиться к письму своих товарищей, потому что… – Даубе остановил взгляд на Репнине. – Потому что связали себя иными обязательствами?

Репнин едва удержался, чтобы не встать.

– Что вы имеете в виду? – спросил Николай Алексеевич как только мог спокойнее.

Даубе посмотрел на Толокольникова, потом на Ланского, нет, он не обменивался взглядами – просто хотел удостовериться, что в столь ответственную минуту они рядом.

– Вашу встречу с Ульяновым, во время которой, очевидно, шла речь и о тайных договорах. – Фраза Даубе была утвердительной, но одновременно содержала и вопрос.

– Да, речь шла и об этом, – ответил Репнин.

Вновь глаза Даубе устремились к Толокольникову и Ланскому, но на этот раз они лишь скользнули по их лицам.

– Я понимаю деликатность разговора. Николай Алексеевич, но должен вас спросить. – Он умолк, очевидно, ожидая ответного «пожалуйста», но Репнин молчал. – Я должен, – повторил он почти извиняющимся тоном. – В этой беседе… вы высказали свое мнение? – Даубе потянулся к коробке с папиросами, с ловкостью профессионального курильщика выдул из папиросы табак, закурил. – Извините за настойчивость: какое? – спросил Кирилл Иванович, спалив единой затяжкой треть папиросы и со стоном выдохнув дым. Даубе на мгновение исчез, скрытый сизыми клубами.

– Я выразил сомнение, что этот акт соответствует интересам России, – ответил Репнин. – Независимо от того, какое правительство у власти, – добавил он.