Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Да от-дай же! — Ленка дернула, как следует, щелкнула, не выдержав, пряжка, ремень распался на два хвоста.

Нагибаясь, чтоб поднять, вместе, они столкнулись, как это бывает в кино, когда ах, и вдруг внезапный поцелуй, Ленка даже полсекунды его ждала. Но поняла, что тут не кино, а как-то все по-другому.

Несколько мгновений стояли, сцепившись, полные непонятной злости, смотрели глаза в глаза, почти с ненавистью, тяжело дыша и тесня грудью друг друга. А потом Валик шагнул назад, опуская голову. И Ленка отступила, а между ними лежала помятая сумка, раскинув ремень.

Это было так непонятно, что оба промолчали, и просто медленно пошли дальше, а через пять минут осторожных переглядываний стали фыркать, давиться смешками и, наконец, отсмеявшись, снова стали собой, заговорили свободно и легко, толкались в плечо, хватались за руки. И так и не стали выяснять, какая зимняя муха покусала обоих.

Новая Ленка, Ленка после Кинга, сидела в комнате, за окном которой дремала майская ночь, полная запахов и далекого соловьиного пения, и думала, что кажется, может быть, она вдруг поняла, кого увидела там. Валик Панч, тонкий высокий мальчишка, он вырастет, станет мужчиной, и когда придет его время лечь в постель с кем-то (конечно, печально понимала она сейчас, не с ней), он будет там, на простынях, отличаться от себя — мальчика. И она не знает, каким он будет. Никогда не узнает. Может быть, сильным, может, ласковым, или — капризным. Но не мальчишкой, которого она успела узнать. Как через матовое стекло несколько мгновений она видела что-то, не принадлежащее уже его детству. Но не разглядела.

И только сейчас, поняв это, она вдруг испытала не тоску по Вальке и не влюбленность, а острое и злое чувство потери, о которой говорят — никогда.

— Нет, — сказала она шепотом, пристально глядя на сине-белый рисунок, — не хочу так. Хочу разглядеть. И еще, чтоб мой. Для меня.

В коридоре осторожно загремел ключ, поворачиваясь. Ленка положила на пол сандалики и вскочила, хватая с кресла халат. На ходу затягивая пояс, открыла дверь. Включила свет в прихожей.

Отец вошел, щурясь и нашаривая рукой выключатель. Качнулся, хлопая рукой по стене.

— Вот блин, — прошептала Ленка, опуская руки, сказала чуть громче, с тоской в дрожащем голосе, — да не тыкай, я включила уже! Тапки дать?

— Да? — удивился Сергей Матвеевич и послушно убрал руку, сунул на тумбу пакет, в котором звякнуло, кивнул, сковыривая с ног туфли, — дай. Да я сам. Сейчас вот сам.

— Уж конечно, — Ленка нагнулась, выуживая из-под тумбочки шлепанцы, толкнула их к отцовским носкам, — держи. Чай будешь?

— Не буду чай, — отказался отец, — какой чай, ночь кругом.

— Пап, не ори. Разбудишь маму.

— Тссс, — отец приложил палец к губам, покивал.

— Енка, тсс, маму не надо. Чай не надо. А вот колбаски бы. Есть там колбаска?

Он пошел в кухню, стукая по стенке пакетом, там свалился на табурет, пытаясь спрятать свою ношу под стол у ноги, но тыкал неловко, и в конце-концов поднял, укладывая на колени.

Ленка морщась, быстро глянула на растрепанные волосы и моргающие глаза, на блуждающую улыбку. Села напротив.

— Пакет отдай, — сказала вполголоса, — тогда и будет тебе колбаска.

— Еще чего. Я сам. Тогда сам. Иди спать. Чего ты вообще? — спохватился Сергей Матвеевич, — ты чего не спишь? Командуешь тут.

— Что у тебя там? Пиво? Ах, водка. Пап, ты совсем уже? Ты ночью, один, собрался водку пить?

— Командовать тут! — попытался быть грозным отец, но получилось плохо, и он опустил голову, ковыряя полиэтиленовые ручки.

— Вот так, — пожаловался, со слезой в голосе, — растишь вас, растишь, и колбасы. Никто не принесет колбасы. Отцу. Родному, между прочим, отцу!

За Ленкиной спиной негромко хлопнула дверь, и она передернулась, кривясь. Зашлепали тапки, щелкнул выключатель.

— Гера! — обрадовался Сергей Матвеевич, — а вот, а ты говоришь, один собрался! Вот Геор-гий, мой зять, дочери моей муж, значит, он… сейчас мы с ним. Гера!

В туалете зашумела вода, Жорик вышел и через Ленкину голову интеллигентно отказался, зевнув.

— Мне рано вставать, уж извините, Сергей Матвеич.

— Господи, — с отчаянием сказала Ленка, — позоришься тут. А я ждала, как дура. Давай кофе, пап? Мне спросить тебя нужно.

— Спроси, — согласился отец, выпутывая из пакета ополовиненную бутылку и водружая на стол, — там еще огурцы. Помидорки.

Ленка схватила бутылку, вскочила, пылая щеками.

— Вылью нафиг! Вот точно вылью сейчас, в раковину! Алкаш чортов! Ты еле сидишь, куда тебе помидорчики!

— Лена! — за спиной послышались быстрые шаги, к запаху перегара примешался аромат ночного крема, мамина рука нырнула рядом, схватила бутылку, отнимая у Ленки.

— Сережа, погоди, не кричи. А ты иди спать, чего ты тут бесишься?

— Мам, вы чокнулись, да? Я еще и виновата?

— Спокойно! Папа выпьет совсем немножко. Вот эту рюмочку, да, Сережа? И спать.

— Что мне той рюмочки, — презрительно удивился отец, поднимаясь и снова валясь на табуретку, — огурцы!

Алла Дмитриевна засуетилась у стола, наливая в рюмочку водки, двигая ближе хлебницу, страдальчески сводя брови и иногда взглядывая на Ленку сурово и одновременно виновато.