Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

- Да. В зените славы он такое говаривал, но вам бы с ним на острове Святой Елены переговорить. А, впрочем, так далеко ходить необязательно. Кое-какие батальоны через наши жизни прошли, припоминаете? И еще они нахально на пряжках писали: «Gott mit uns» — с нами Бог, — и где же они?

- Ну, эти выродки, положим, просчитались, мы оказались сильнее, заметьте — сильнее. А вот, если бы мы были слабее…

- Потому и просчитались, что выродки, а мы — хоть и разные, а люди.

- Вы полагаете, что хороший человек может остановить танк голыми руками?

- Человек, если он Человек, обязан сделать десять танков против одного бандитского, а ежели нет у него по местности, значит, будет бутылками рвать, как панфиловцы под Дубосеково.

- Сила в Правде или Правда в Силе? — сказал он. — Сюда вы клоните беспроигрышно, но и без оттенков, ортодоксально. Сами-то как в личной жизни и вообще — белоснежны?

- Я? Белоснежный ортодокс? Или отрок?

— Вот видите…

- Я вижу.

- Что именно?

- Я вижу грань.

- Какую грань?

- За которую уже нельзя.

- Например…

— Донос, например, анонимка, товарища продать… за что, помните, в детстве морду били обязательно, а выросли — и перестали.

- Почему перестали?

— Такой выбор сделали, выбирать приходится — на самой же грани, и наш спор не академический и не последний, и вам еще выбирать, Михаил Тихонович… Вот увидите…

Наш спор не церковный

О возрасте книг,

Наш спор не духовный

О пользе вериг.

Наш спор о свободе,

О праве дышать,

О воле Господней

Вязать и решать.

— Вы — человек простой, и говорите стихами, и все ваши женщины — прекрасные дамы.

— В каком смысле?

— В том смысле, что вы им, вероятно, Блока читаете. Сначала. Но, в конце-то концов…

— Ну, в конце-то концов…

— Так что за разница между вами и тем хуторским мужичком, каковой свою бабу кладет головой задницей на помидоры?

— А вам приходилось так?

— Приходилось.

— И вы чувствовали себя на седьмом небе?

— Разумеется.

— Так вот, вы не были на седьмом небе.

— А где же я был?

— В другом совсем регионе, вспомните анатомию.

— Действительно, с точки зрения анатома — вы правы.

— Ну, нет, увольте. Это ваша правда, вернее, ваш выбор.

— Позвольте, и здесь выбирают?

— Конечно, хоть и непроизвольно: глазами анатома или поэта — всяко бывает, знаете… Это перемежается… объединяется…

— Ладно, с точки зрения поэта я вам скажу:

Нам надоели небесные сласти,

Хлебище дайте жрать ржаной.

Нам надоели небесные страсти,

Дайте жить с живой женой!

— Jedem das seine — каждому свое…

— Вы это из книжек, а я там был.

Действительно, у него страшный опыт. Куда мне до него. Но что же он выберет в конце-то концов? Посмотрим. А пока наши отношения носят характер двойственный. По службе он меня не балует, но разговоры — такие, чтоб до подложечки, — только со мной. А бюрократию не любит.

— Плоскость вашего стола совершенно чистая, свободная, как аэродром. Где же бумаги? — спрашиваю его.

— А у меня для них большая корзина, вот, за спиной.

В этих его словах какая-то доля правды. Во всяком случае, он полагается не на бумагу, а на осанку. И на ораторские свои способности. Говорят, он где-то лекцию читал и доказал до перерыва, что все, допустим, белое. А в перерыве ему начальство подсказало, что хорошо бы — зеленое. Он так и сделал, и доказал, и показал воочию, и все были страшно довольны, что наконец-то зазеленело. И на ледяные коллегии шел, и кромешные комиссии принимал уверенно и легко. Да и что они ему после овчарок Бухенвальда. И все-таки, что же он выберет? Посмотрим. Ох, посмотрим…

А время шло. Судьба вроде бы затаилась и не очень-то размахивала своим указующим перстом. Но вот однажды он забрал в машину меня, еще прихватил профсоюзного лидера — юную Макарову, и мы покатили в область по чьему-то вызову. В дороге был суховат, задумчив, соблюдал дистанцию. А там, уже на месте, собралось много людей — народ сановитый-маститый, в чинах. Они проверенные, крутые, общаются значительно, жесты округлые, лапы бархатные, а когти острые, но в лунки утянуты и мирно пока лежат. Тихие реплики, короткие — последние, значит, приготовления. Еще не началось, а воздух сгустился, дышать пока есть чем и улыбнуться даже, но что-то вибрирует тонко с тревожинкой и поганцей:

не зря…

не зря…

не зря…

Тут вроде щелкнуло им — все по местам! — и разом окоченели они, словно покойники, и туман пошел ледяной, специфический — начали! И сразу с ужасом дошло из потусто-ронья какого-то, из ватного и кошмарного, что обо мне ведь речь, меня казнить. Старик замшелый, зав. отделом, страхолюда на трибуне, письмо опасное читает. О личности моей (не о работе!), по нутру моему прохаживается, духовные мои ценности перебирает… В те годы письма такие были в ходу и вес большой имели, и топором тяжелым били безо всякой пощады. И кто рядом стоял — те в сторону отбегали, отворачивались, чтоб не задело их, не обрызгало. И ни фактов же, ни документов, а лишь пафос один и лирика — ни доказать, ни опровергнуть. Защиты мне!! А кто прикроет, кто от себя лично, на свою ответственность? Не страшно кому? Ведь по запаху и по навару дел круто замешано, не оберешься, ох, не оберешься… И вообще…