Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

А Лозовой в поликлинику перебрался тогда главврачом. Тут его хромосома и разыгралась: завел журналы и журнальчики, книги амбарные, тетрадки учетные, талончики, вкладыши, ярлычки, еще кабинет собственный — первая пока высота административная. На этой волне его в здравотдел и занесло. А туг уже не кабинет, а кабинетище, секретарши под боком, пишмашины стучат, главврачи собираются — тебя слушают, автомобиль персональный, шофер. И шикарная служебная озабоченность: телефонная трубка в руке, вторая плечом к другому уху прижата, свободной рукой документы подписываются, напротив человек для собеседования вызванный, и еще другие, вторым планом, маячат. Секретарше одними глазами только и можно сигнал подать, и поймет она взгляд начальственный, ибо в коридорах этих воспитана. И все это кажется увлекательным, престижным, особенно поначалу. Свершений хочется.

Они в это время самые опасные. Пока не обтешутся. Ломать им чего-то хочется, хребты им желательно. Это проходит, а нам первую бы только волну пережить.

— Внимание! Внимание! Граждане пассажиры, по первому пути проходит состав грузового поезда. Будьте внимательны и осторожны. Повторяю…

А я, собственно, и без того битый, ученый, мне повторять не надо. Четверть века на эти планерки хожу, и все в тени, — подзакулисами тихо сижу. Уже появилось новое поколение заседающих людей, вот они меня уверенно обсели, реализуются. А я хоть и патриарх среди них — смешно сказать — языка их не знаю. То есть отдельные слова еще различимы: «Нас с вами не поймут…» «Вызовут на ковер…» «Озадачить товарищей (поставить им задачу)». Но связную речь на этом языке не произнесу — «не владею вопросом». А когда распалятся они и пойдут полутонами и обрывками с аллитерациями своими, как символисты в начале века, так тут мне не только повторить, но и понять ничего нельзя. Впрочем, они этого не знают: я у них — в законе.

Поначалу, еще во времена Елены Сергеевны, я приносил сюда книжки, обычно медицинские. Но тексты сложные академические трудно постичь средь шумного бала — разговоры мешают, как ни абстрагируйся. Другое дело — картинки рассматривать, они хорошо воспринимаются на любом, пожалуй, вокзале. Поэтому для данной ситуации наиболее подходящи красочные хирургические атласы. Со временем, однако, строгости увеличились, и в открытую смотреть книгу на планерке стало уже немыслимо. Куда деваться? Ну, руки можно положить на колени. А глаза? Ежели их опустить — видны покалеченные варикозом и временем ноги главврачиц. И среди них прелестным диссонансом упругие контуры заведующей физкультурным диспансером. А если поднять глаза, то в проеме окна — православный крест на куполе старой церкви, и галки на кресте — верхняя точка. Между крайними пунктами на этом графике бытия целый мир. В него можно нырнуть, погрузиться и снова уйти от них.

Собственно, так мы уходим в хирургию, освежаемся там, это нам отдохновение, хоть публика и уверена, что именно здесь мы теряем силы, изнемогаем. Они наш рабочий пот за издержки почитают, а ведь это — чифирь, небо в алмазах у калифа на час, в общем, тоже уход.

Ну, да ладно.

А на торжищах и на седалищах я — заднескамеечник. Последний прихожу, первый убегаю, язык за зубами. Ни страстей, ни жестов, ни комментариев. Ни знамени, ни вымпела, ни реплики даже. Получается я — тихоня, меня еще Михтих опекал. А может, я разиня и размазня… Так не силовым ли приемом меня?

Так… Минуточку… И глаза у нового шефа свинцом начальственным уже заливает, он губы пятаком складывает, и через пятак — в меня:

— Леткина тебе взять придется, ты не вечный, возраст у тебя… Что случится — нам замена нужна.

— Так я не умираю пока.

— Да я не про «пока» говорю, я за будущее.

— Леткин моложе меня на два года только, еще не известно, кто первый помрет.

— А ты не рассуждай, я вот пишу ему направление к тебе, а вы там сами разбирайтесь, кто кого…

И ухмыльнулся он себе в пятак, который уже и сформировался как следует.

«Ага, значит, свинство, так значит», — у меня это в голове острым сигналом. И бездействие хуже, чем действие, и не тихоня я вовсе, не разиня интеллигентская. Я — апаш приблатненный, опасный. Контрапунктом-кастетом его сейчас! Я резко вдруг руку выбрасываю, к самому его носу; он откинулся, я за ним.

— Подлеца-подонка не пущу, я его на пороге еще вот так сделаю!

И Леткину живую его гортань выламываю прямо из воздуха, но видно же! И хрящи его сучьи трещат. И отлился свинец из глаз у начальника, и пятак его развалился, одни только губы остались человеческие, чуть даже подрагивают:

— Почему вы так со мной разговариваете?

— А я не с вами, я с Леткиным, вернее, я вам про Леткина.

На том и порешили. Да еще звонок сверху на подмогу мне. И с этих пор у меня совсем новая маска-позиция: опасный я, и финка где-то за голенищем. Но, с другой стороны, что надо здравотделу — включаюсь немедленно, вопросов не задаю. Это — балансир, равновесие как-никак соблюдается. И начальнику на меня переть вроде незачем да и некогда, его самого в будущие моря уже вынесло, он там хлебает, захлебывает. А я — песчинка.