Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Она запнулась, умолкла, огневая точка ее подавлена. В завоеванной тишине я продолжаю:

— И все эти рубли пойдут свыше полутора ставок, вообще помимо зарплаты. И что же, ты у меня эти деньги отнимешь? Начет? Протокол?

— Какие деньги?

— Видишь ли, я книгу про вас пишу… Это гонорар. А писателям знаешь сколько платят?

— Какая книга?

— Ну, про вас, про тебя, не понятно, что ли. У меня ж с издательством договор подписан.

Тут и пожилая от бумаг своих оторвалась. Она меня слушает в непонятии пока, но и с тревожинкой. А я мету себе дальше:

— Литературные критики знакомые просят образ молодой ревизорши, чтоб выразительно расписать со страницы на страницу.

— Ну — и — что? — сказала молодая.

— Да ничего, просто я описал тебя — и как сестре-хозяйке писать не давала, и как бабушку одну спрашивала насчет таблетки, и что она тебе ответила, помнишь?

— Ну, ну, — сказала молодая, а голос — другой, и воздух иной: ей — одышка, мне — дышать. Мы с ней — «Двое на качелях», только что пьеса не та… Я говорю ей:

— Вы что, законов о труде не знаете, приказы вам не знакомы? Всю жизнь сидите на них и не знаете? Да вы просто понадеялись, что мы в этом деле не волокем, чтоб свое оторвать, себе премию…

Она молчит, стукнутая.

— В общем, ты у меня получилась как образ… Рублей на семьсот пятьдесят… Мои законные.

Шепот-ропот по канцелярии тут пошел, на их памяти я стишок юбилейный сочинил, видать пером владеть умею, все правильно, я фаворит! Шайбу! Шайбу!!! — нутром понеслось по этому стадиону. Мне наступать. Я говорю: Перехлест часов идет, пиши протокол! Я по графику на ставке сейчас, а в голове у меня совмещение незаконное: я этот разговор сейчас работаю — лицо твое, руки, слова, все в дело пойдет и сумму потянет».

— Ладно, — сказала молодая, — половина суммы с вас снимается. Остается вам заплатить… — она застучала костяшками…

— В чем еще дело?

— Очень просто, — сказала молодая, — ваши дежурства с правом сна, а вам платили «без права сна».

— Какие сны? Ты чего?

— Поясняю: вы имеете право спать на дежурстве четыре часа.

— А кто не имеет права?

— Хирурги.

— А мы кто?

— Вы — онкологи, — произнесла молодая и опять затрещала своими кастаньетами.

Я выломал из нее счеты и сухим коротким залпом перемешал костяшки.

—Доказывайте, доказывайте! — пропела молодая и вновь улыбнулась доверчиво.

— А чего доказывать? Все ясно, онкологи и есть хирурги, у нас операционная для красоты что ли? Операционную видели?

— Видели, видели, — сказала молодая и опять воздух набрала, еще что-то сказать хочет наперекор, видно, только я перебиваю, не даю.

— А ведомость глянь? Мне же платят за категорию высшую по хирургии. Поняла? За хирургию! Не за астрономию! Не за русский язык! Не за математику! Я не повар, не пекарь, я…

Но тут бесстрастный и бесцветный голос, как репродуктор на вокзале, четко пресекает мою речь, оттесняет меня и захватывает пространство и внимание всех. Это пожилая. Она отделилась от бумаг, уставилась на бесконечность и проговорила:

— Вы являетесь хирургами. Но с улицы к вам не везут. Вы оперируете по плану, а это — не скорая помощь. Вы можете ночью спать, часы вашего сна не оплачиваются. Эти деньги мы высчитываем. Мы возвращаем деньги в бюджет. По закону. Возмещайте, платите.

Явление пожилой из глубокого тыла привлекает всеобщее внимание. Все головы разом повернулись к ней и, кажется, уже чуть подмахивают, как бы соглашаясь. Она меня сбила. Что значит свежий резерв! И весь адреналин я уже израсходовал. Негде взять… Тогда сарказм, другой ход — игра на шпагах!

— Вы уверены в том, что говорите? Твердо знаете это? Или наобум Лазаря?

Я вопрошаю многозначительно, вроде зная что-то наперед и щурясь от хитрости.

— Доказывайте, доказывайте, — говорит пожилая неопределенно, в космос.

— И докажем… Документально.

Но тут молодая с другого бока зашла, они меня в клещи берут. Пасуя друг другу легкие бумажки и тяжелые амбарные книги, они пальчиками тычут в номера, параграфы. И мелькают приказы, табеля, директивы и ведомости, звучат, рычат и тявкают незнакомые, непонятные марсианские слова. Это дело не моего естества. Экая Тьмутаракань — чужая территория. Пора уходить, не теряя лица. Но молодая мне под руку ныряет, в ближний бой просится — под самый нос бумаги с печатями сует.

—Вот, — говорит, — посмотрите-ка, тубдиспансер с правом сна получает с вычетом, а вы — без вычета.

И уже резвится:

— Тубологи с вычетом, онкологи без вычета… Ха-ха-ха!

И ропот новый, уже по залу:

— Тубологи… онкологи…

Пора, пора уходить. Прикрывая отход, я кидаю им:

— Че-пу-ха! Чепуха! Все слова ваши — сотрясение воздуха. Я вам документ привезу заверенный, что мы оперируем ночью тоже. Онкологи — не тубологи. До свидания!

Я оборачиваюсь к своим, говорю: «Пошли!» И мы выходим на свежий воздух.

А там — солнышко жаркое, люди газировку пьют, ларек, мороженое… Только мы — другим путем, мимо всего этого. Лидочка Еланская молча идет, свое мыслит. Я — в инерции боя: зубы щелкают, губы шепчут.

Ус-ссслышьте нас на суше,

Мы гибнем от удуш-шья,

Спешите к нам!