Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

— Это ж надо, какие дряни, — говорит Мария Абкаровна, — законы о труде им не известны… Ревизоры и не знают законов? Конечно, знают, притворяются только, премию себе зарабатывают.

— Да нет, — я возражаю. — Вы не правы. Они не знают законы. Их знать нельзя… Их четыре с половиной миллиона — законов и директивных писем, имеющих силу закона, попробуй, запомни! К тому же еще они противоречат друг другу.

И в одном приказе, в тексте едином кручено-накручено. Вы заметили, я ревизорам когда защитный параграф читал, остальное ладошкой прикрыл, вроде им чтение облегчил, глаза им нацелил. А ведь я тогда иной пункт запрятал, который от нашего камня на камне не оставил бы или, наоборот, наш того вдребезги бьет. Черт же их знает. Наш пунктик свыше полутора ставок разрешает — сколь угодно дежурить, а тот, ладошкой прикрытый, запрещает свыше двенадцати часов на работе быть. В одном приказе — быть или не быть? А сколько их — хороших и разных? Уж так получилось. Мария Абкаровна, что у нашего Якова — есть про всякого, для каждого свой пунктик. Искать надо…

И ревизоры наши — не мошенники вовсе, они себе премию честно работали, и наверху консультировались безо всякого обмана. Только не человеческого ума это дело, не та задача, здесь системы нужны — АСУ, ЭВМ… Но чтоб в машину сей океан загнать — так десять институтов должны год работать, я справлялся. Ревизорам — весь океан этот достался, а нам только озеро — медицина-онкология. И наши люди в институте на этом озере всю жизнь сидят — отдел же специальный есть по этим водорослям. Тут и ум, и сноровка, и спасение наше. Что нам нужно — всегда найдут!

Впрочем, Мария Абкаровна еще один вопрос мне задает:

— А почему вы им все-таки сказали, что они эти законы сами знают, а нас вот нарошно пугают?

— Так это же я им специально приемчиком болевым каратэ-самбо-дзюдо. Война, Мария Абкаровна, не мы ее начинали…

И снова молча до перекрестка. Здесь наши пути расходится. Лидочка — домой, прощаться и собираться. Абкаровна — в какое-то еще собрание (она парторг), а я в диспансер — на обход и консилиум. И спим эту ночь — кто как может.

Утром я у Еланской с машиной, она жадно целует внука в коляске, ручки ему гладит, уходит резко, не оглядываясь. Я болтаю по дороге, она молчит.

А в институте уже все готово, коечка стоит, бельем чистым заправлена. И пока идет оформление, я успеваю еще в отдел кадров. А там Костя — старый кадровик, фронтовик и мой друг. Он с полуслова все, с полдыхания, мигнул женщинам своим, и те разом в бездонные эти картотеки ушли, ищут нужное, следопыты мои, дай-то вам Бог!

А я — назад — Лидочку ободрять и прощаться. Но слова ни к чему. Сама онколог, она знает, на какую койку легла, и гаснут ее глаза.

До свиданья, Лидочка, до свиданья, Лидочка-а-а-а-ааа… И коридорами, коридорами отсюда, мимо дверей и запахов этих домой!

А по дороге Костя-кадровик, он улыбается:

— Держи бумагу свою и радуйся. Право-сна-без-права-сна отменили десять лет назад. Вот он, приказ министерский.

— Отменили кому?

— Да всем подряд… онкологи, тубологи, хирурги — спите себе, когда сможете, а денежки за все часы получать.

— Молодец, Костя, спасибо.

— Так у нас фирма, чего надо — всегда найдем.

Я бормочу: «Ну, сильная бумага, красивая…». И с этими словами покидаю онкологический институт. В кармане у меня — спасительный мандат, а на койке — Лидочка Еланская.

Уходим, значит, от суда людского, но избежим ли божьего суда?

Акценты переместились. Лидочка теперь — главное. Жалость и боль за нее. У девочек моих немой вопрос в глазах и серый чугун под ложечкой. Это страх. Что будет? Гистология… ах, гистология, что скажет она? И ревизия уже на периферии нашего сознания, она скукожилась и сшелушивается последней сыпью. Механически слышу акт и подписываю. Ревизорши улыбаются мне, но не профессионально, а по-человечески, и напоследок мы говорим как люди. И я получаю в кассе недополученные деньги (качнулся маятник в другую сторону!), и Лидочке нужно дополучить, если выйдет из больницы…

Кое-что за месяц работы они все же наковыряли. И то сказать — не по кругу ведь мы отбивались, а на главных только фронтах. Нынче ритуальное собрание созываем, акт зачитываем, и встречная бумага от нас пойдет в смысле: поняли — осознали.

А перед глазами — Лидочка…

Я призываю секретаршу четко оформлять приказы, вовремя их на подпись, и она обещает… Совместители обязаны грамотно и в срок подавать разрешения… Кухонные санитарки должны…

И тут взрывается телефон — длинно, непрерывно, междугородным звоном. Это Юрий Сергеевич: «Опухоль доброкачественная! Слышишь? Ты слышишь?! Гистологи смотрели, да и на глаз видно. Я только из операционной…».

Разом — все на ноги и в кучу смешались, слезы, смех, рыдания, кто-то танцует. День Победы! День Победы!!! Целуемся, ушел чугун — сломалось это собрание, цветы нужны. Ах, торговки под окном — частный сектор. И с огромным букетом и с операционной сестрой — как были в халатах и в шапочках — в машину падаем и на большой скорости к ней, туда, в институт, в реанимацию!