Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Цветы, впрочем, нельзя, это мы впопыхах выразить себя хотели. А туда проходим чинно, в масках и в бахилах. У нее лицо бледное, чуточку отечное. Глаза — стекляшками. Еще из наркоза не вышла.

— Лидочка, — я говорю, — анализ хороший, жить будешь!

— Пить… пить… — бормочет она.

Эх, нету контакта у нее с миром, наркозом еще задавлена. А все же попробуем. Доминанта главная «жить буду — не буду»— первая связь ее с нами. Это классическое «сторожевое окно», через которое даже слабый писк ребенка, перекрывая все грохоты и шумы, будит спящую мать на вокзале. Я говорю:

— Галя, давай, доведи до сознания ей.

И операционная сестра чуть не ложится на нее, целует, слезы, подкрашенные ресницами, текут по щеке:

— Лидочка, Лидочка, Вы жить будете, анализ хороший, миленькая, миленькая…

В глазах у больной продувается жизнь, она поднимается чуть на локтях, оглядывается, узнала нас, улыбается и говорит четко: — Ревизия чем закончилась?

Вот она — доминанта и самые первые из-под наркоза ее слова. Господи, да что же вы сделали с нами?

Впрочем, первый упрек самому себе. Мне же флаг показывали, честно предупредили. Так можно ли было с малахольной этой сестричкой вязаться, на бокс ее вызывать? На этом ринге победа за ней останется.

Анонимкой — в челюсть меня (прямой правый!), и вот ее спортивное счастье: я на полу, и руки трясутся, у девочек апатия после истерик, и хирургия наша закончилась на данном этапе.

Не навсегда, конечно. Потом восстановимся — дрожь только бы унять и сердцебиение. И по сторонам глядеть — оглядываться, глазами живыми по цветам и соцветиям, а не зрачком обугленным в одну лишь точку. Чтобы траву опять узнавать и ноги вытянуть, и воды глоток по сухому.

Ведь ревизорши — если отдельно — милые женщины. Вот только работа у них такая, куда денешься. И в конце, когда узнали, что криминала нету, другими же стали, и прекрасно и благородно даже себя вели (да, расцеловал бы я их за то, как вести себя напоследок! И сказал бы, почему, да время не вышло пока…), И зла личного не держали. Начальница их обругала меня, конечно, «за поведение», негодовала, но позже, зимой, в пургу и мороз, она из фургона служебной машины через стеклышко индевелое меня заметила полузасыпанного на трассе в степи. От ветра и свиста я крика ее не слышал, так она по рытвинам снеговым больными ногами, спотыкаясь, ко мне. В машине мы смеялись, узнавали друг друга, грелись от этого и от печки тоже.

А та, что писала анонимку, потом еще и в другие несчастья ввязалась, и кусала там, и кусали ее, и тогда она, истерзанная, как бы очнулась, и — лицом на свет из ямы в меру нутра своего. И вульгарное заносчивое лицо ее стало отчасти спокойным.

А мы рукой на прошлое — вранье! А мы с надеждой в будущее — свет!

Одним словом, поначалу желательно изменить условия. И тогда грядущего Хама победит грядущий Христос. Просто ему будет легче это сделать. Но победа куда более славная, когда поле боя внутри тебя самого. Не снаружи подмога, а в межклеточном веществе твоем сам подымается Георгий Победоносец, и поражает копьем пресловутого Змея. И тогда, говорят, будет мир на земле и в человеках благоволение. И глаза твои пуговки увидят другое. Тут — и сказке вроде бы конец, счастливая развязка получилась — Хэппи Энд. А в жизни счастливые концы только ли в опереттах? Откуда ж тогда оптимисты берутся? Как формируются? Ах, все зависит от расположения материала. И вот эти исповеди-записки единой судорогой держатся, они целостно содрогаются. Но ежели вырвать из контекста, сформировать и сгустить умышленно, то счастливую развязку Хэппи Энд и у нас получать можно, ничего особенного. Итак, попробуем ХЭППИ-ЭНД…

День начался еще в постели телефонным звонком. Сестра-хозяйка плакала в трубку, поминала преклонные годы свои, плохое здоровье и свершения. Понять сразу нельзя, тем более сонному. Эти люди пока заплачку не завершат — до смысла не доберутся. Все же выяснилось потом: ее засудили, приговорили к штрафу за то, что мы на улице перед диспансером лед рубили нехорошо. «За нарушение правил благоустройства». И действительно, зав. поликлиникой Волчецкая получила воспаление легких, а у меня бронхит и дрожание рук после тяжелого лома. Это с непривычки. Руки мои холеные, в растворах мытые-перемытые, глицерином умягченные, кожа тонкая, и держу-то в них чистую безделицу — скальпель, зажим, ножницы, крючок, чтобы ткани развести, — так все же легкое, ажурное, стерильное. Не тяжкий лом и не совок даже дворницкий. И вот хозяйку наказывают за то, что где-то мы лед не дорубили, не добили его как следует.

— Подожди, — говорю, — ты тут причем? Меня надо штрафовать, я за все в ответе.

— Так у меня ж полставки завхоза, совместительство.

Они же завхозов штрафуют.

— Ты бы им объяснила, — говорю.

— Да без меня, ох, без меня заседание и шло, — рыдает хозяйка, — помогите же, ради Господа. Защиту сделайте. Ночь не спала…

Мне б твои заботы, думаю. Ну, ладно, раз был суд заочный, то и апелляция пусть тоже заочная. Уже на работе из кабинета своего позвонил, объяснил. Те сказали:

— Хорошо, Бог с вами, отменяется.