Дитя с зеркалом

Ну и странных же людей повстречал я здесь: жизнь свою они превратили в покой, ибо так готовятся они к смерти, которая больше для них, чем жизнь. Странно ли, что и горы кажутся здесь одинокими?

Ходят они как тени, эти жёлтые люди, говорят они тише листвы пожухшей, улыбаются только губами и шаркают по скалистым склонам протёртыми своими сандалиями.

Сначала мне понравилось среди них, но потом ощутил я, что и сам уподобляюсь я тени. «Но тени чего?!» — спросил я себя. И не было мне ответа, и только странные люди улыбались мне тонкими расщелинами своих глаз, шепча, подобно листве пожухшей, загадочные слова, которые я не в силах был разобрать.

Говорили они мне о черни, говорили тихо, говорили застенчиво. Чернь — это люди, которые умирают, но родятся в скором времени снова. Они же, эти странные люди, что шаркают по склонам в протёртых сандалиях, люди эти, средь которых и горы кажутся одинокими, решили умереть насовсем.

И тогда увидел я, что они уже умерли! Среди теней находился я, и сам чуть было не стал я тенью. Отчего же зовут они чернью тех, кто не стал ещё тенью, а себя — нет, хотя сами они — тени, а тени черны! Кем ещё быть теням, если не чернью?

И тогда разъяснили мне странные люди эти, что есть чернь. «Чернь — это созидающие», — так думают эти жёлтые люди в протёртых сандалиях, что живут среди гор, которые кажутся оттого одинокими.

«Но что же жизнь тогда, если не созидание?» — спросил я людей этих, глядя в узкие расщелины их неморгающих глаз.

«Жизнь — это страдание, и она иллюзорна», — ответили мне тонкие губы их.

«Но что же реально тогда, если не жизнь?» — снова спросил я людей этих странных.

«Реальное непостижимо», — ответили они, улыбнувшись пустыми глазами, и стали вовсе безгласны.

Умереть в жизни — вот оно высшее благо для тех, кто не считает себя чернью, но чёрен, как тень.

«Зачем же ушли вы в горы? Там, внизу, полным-полно таких, как и вы, и даже «лучше» вас, ибо они уже умерли!» — так говорил я с тенями, чьи глаза никогда не смыкались, кроме как для временной смерти. Но не было мне ответа.

И тогда спустился я с гор и повстречал людей там, что и вправду чернью себя считали. Они рассказывали мне, что жили прежде и будут жить впредь.

А я спросил их — откуда знают они это, и они ответили мне, указуя на горы: «Там живут те, кто знает тайну сию лучше нас! Они говорят!»

«Так вы можете ничего не делать, раз всё и без вас продолжается?» — спросил я тех, кто именовал себя чернью.

«Ничего не делать — то признак мудрости, мы же чернь, нам не дано!» — так отвечали мне люди, которые называют себя чернью и живут подле гор, которые показались мне от слов этих ещё более одинокими.

Дано человеку жить, но одни полагают, что это бессмысленно, другие — что неизбежно. Да, трудно кого-то из них назвать человеком, они больше похожи на чернь!

Эгоист светится, сами Собой Других освещая, но не было таких в месте этом, где даже горы кажутся одинокими! Воистину, холодный ветер дует нам с юга!

Одинок ли ты, друг мой милый, или ты светел?

Твой Заратустра

О ТАРАНТУЛАХ

Оксфорд

Здравствуй, друг мой! Пишу тебе из города, где даже овцам запрещено умирать, — так боятся за жизнь свою люди в местечке этом!

Странный город посетил я: здесь всякий норовит натянуть на себя шёлковую мантию, покрыть голову четырёхугольной шляпой, что увенчана кисточкой, и сказать вслед за этим: «Мир — это лаборатория!»

В городе этом показали мне овцу, что не умерла, но обрела жизнь вечную. И увидел я, что не овца это, а копия копии. Но говорили мне люди с кисточками: «Это та овца, только вторая такая же!»

И дивился я словам их: ибо не ясно мне, «та» или «такая же». Но не слушали меня лаборанты жизни и говорили мне: «Что ты путаешь нас, Заратустра! Разве не видишь ты, что победили мы смерть?!» И я смеялся в ответ им, рассказывая притчу о тарантуле:

«Было на свете две справедливости, но одна глуха была, а другая слепа. И пошли кумушки и гости к тарантулу.

Но слепая справедливость ямы тарантула не разглядела и потревожила сон его. Он же, проснувшись, зол был, ибо несправедливо будить того, кто не хочет вставать по собственной воле, и укусил тарантул слепую справедливость, запустив ей под кожу едкого яда из своего жала. И стала слепая справедливость извиваться, словно паяц на ярмарке, и лицо её искажено было предсмертными судорогами.

Но глухая справедливость не слышала ужасного крика слепой подруги своей и приняла судороги лицевых мышц её за улыбку, а пляску агонии — за радость танцующего тарантеллу. И решила она тогда тоже приласкать рукою тарантула, ибо чудилась несправедливость ей в том, что сестра её радуется, а она — нет.

Ещё пуще прежнего рассердился тарантул: «Что ж она — зрячая, а не видит того, что я зол!» — и укусил глухую справедливость прямо в палец, протянутый ею для ласки. Справедливость восторжествовала!

И теперь ответьте мне, друзья мои, справедлив ли тарантул?»