Дитя

Даррел Мур явился для нее – то есть для меня – словно coup de foudre[19]. Она вполне могла назвать это любовью с первого же взгляда. И в самом деле, для нее это явилось буквально чем-то убийственным. Не в том смысле, что обычно используют в новостях в противовес слову «потрясающий» при описании каких-то малозначимых событий. А убийственным – как нечто умопомрачительное, дикое и сокрушительное. Я не могла тогда даже нормально соображать.

В дневнике говорится, что мы пошли прогуляться (причем слова обведены сердечками), и я хорошо помню, как он гладил меня по волосам, как сжимал ладонью мои плечи и приобнимал рукой, когда мы в первый раз бродили с ним по набережной. Мне это было приятно, и я не хотела, чтобы он прекратил свои ласки. Мне хотелось, чтобы он касался каждой клеточки моей кожи. Он был таким очаровательным, что у меня аж захватывало дух.

Мне так вскружил голову Даррел, что я чуть не забыла, зачем вообще явилась в Брайтон. Мы уже шли с ним обратно к станции, когда я, спохватившись, спросила, не знает ли он, где Чарли.

Даррел ответил, что и понятия о том не имеет, что уже не слышал о Чарли много лет. Даже пошутил, не подался ли тот, часом, в биржевые брокеры. Я тогда не поняла, что тут смешного – я еще не знала, что, когда Чарли встретил Джуд, он был музыкантом. Даррел сказал, что Чарли даже написал о ней песню. О ее прекрасных глазах. «О твоих глазах», – добавил Даррел и поцеловал меня. В дневнике я написала, что это был мой первый настоящий поцелуй. Поцелуй сладкий и долгий.

Даррел попросил меня вновь приехать и с ним встретиться. Я написала, что в тот момент я готова была сделать все, о чем он ни попросит. И так оно и было. Мне было тринадцать, и у меня только что случился первый в жизни поцелуй. И я ничего не могла видеть в этом плохого. Я была по уши влюблена.

Но тут появилась Гарри, разозленная тем, что ее бросили одну, и схватила меня за руку, чтобы увезти домой.

До сих пор помню, как мы уходили прочь. Я все глядела назад, а Гарри силком тащила меня к перрону. Даррел стоял посреди тротуара, в окружении туристов и гуляющих по магазинам обывателей, и не отрываясь глядел на меня, пока мы с Гарри не скрылись за углом, и тут я снова разразилась слезами.

Гарри все говорила, чтобы я взяла себя в руки, – думаю, она тогда изрядно испугалась моего состояния. Она никогда меня такой не видела. Да я, в общем-то, такой никогда и не была. Обычно как раз я оставалась спокойной и здравомыслящей, утешая и уговаривая подругу, когда что-то расстраивало ее или приводило в ярость, однако в тот день именно ей выпала роль утешительницы и няньки.

В поезде Гарри отправилась в туалет добыть мне немного туалетной бумаги, чтобы промокнуть мокрое от рыданий лицо и привести меня в порядок. Но внутри меня словно что-то прорвало, и слезы было не остановить.

Гарри решила, что я плачу, потому что для меня эта поездка обернулась одним несчастьем и разочарованием, – она же не видела на моих губах следов того сладкого поцелуя, – и пыталась меня поддержать, говоря о Дарреле жуткие вещи.

– И вообще, от него несет, – фыркнула она. – Каким-то залежалым хлебом. Мне кажется, он вообще не моется.

Я сказала подруге, что тот, как выяснилось, не знает, где мой отец, и притворилась, что задремываю, чтобы мне не пришлось с ней разговаривать.

Гарри легко бросила эту тему – к счастью, ей она быстро наскучила, – и принялась болтать о говорливом продавце в конфетной лавке, который пытался ее подцепить. Он был ужасно прыщавым – но зато она бесплатно добыла сахарную вату.

31

Понедельник, 2 апреля 2012 года

Джуд

Чайник яростно кипел – она опять забыла закрыть его крышкой, – и Джуд торопливо его выключила, выдернув из розетки. Она весь день была такой рассеянной – то что-то не могла найти, то клала вещи не на свои места. Мысли ее были всецело заняты Уиллом.

– Господи ты боже мой, – сказала она себе вслух, – ты уже слишком стара, чтобы так заводиться из-за мужчины.

И она легко рассмеялась над своими вдруг встрепенувшимися чувствами.

– Интересно, как он теперь выглядит? – подумала она спустя какое-то время, приглаживая перед зеркалом волосы и задирая подбородок, чтобы расправить на шее морщины.

Она уже в десятый раз набирала номер Эммы и без конца вешала трубку, не дождавшись гудков. Ей отчаянно хотелось поговорить с кем-то об Уилле, но после вчерашней реакции дочери она поняла, что та не захочет даже об этом слышать. И все-таки Эмма была единственным человеком, кто знал Уилла так же хорошо, как и она сама.

«Ничего, она свыкнется с этой мыслью», – решила про себя Джуд и вновь взялась за телефон.

– Эмма, это я, – сказала она, когда дочь сняла трубку. – Как там твоя работа продвигается?

– А, привет. Как раз собиралась тебе позвонить, чтобы поблагодарить за вчерашний ланч.

– Ты прости, Эм, если что было не так, – молвила Джуд. Ей надо было как можно быстрее восстановить перемирие, чтобы перевести разговор на Уилла.

– Да ничего, все нормально, – отозвалась Эмма уже не столь напряженным голосом. – Ты тоже прости, что я была не в духе. Я просто сильно устала.