Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха

Немецкая культура насквозь пронизана христианством. Этим она обязана Мартину Лютеру, католическому монаху, который стал основателем протестантизма. Эта гигантская фигура, нависавшая над немецкой культурой и нацией как родитель и пророк, была для Германии тем же, чем Моисей был для Израиля. В коренастом, сварливом монахе дивно и несколько пугающе соединились народный немецкий характер и та вера, что позднее именовалась лютеранской. Невозможно переоценить влияние Лютера. Его перевод Библии на немецкий язык стал явлением тектоническим: как в средневековой Англии Пол Беньян, так Лютер одним ударом сотряс здание европейского католичества и создал современный немецкий язык, который, в свою очередь, стал колыбелью немецкого народа. Христианство раскололось надвое, и в образовавшуюся трещину вырвался словно из-под земли Deutsche Volk, немецкий народ.

Лютерова Библия сделала для немецкого языка то же, что творения Шекспира и Библия короля Иакова для современного английского языка. До этого перевода единого немецкого языка не существовало, он бытовал лишь в виде разрозненных диалектов, и идея единой германской нации принадлежала далекому будущему, то было видение, открывавшееся лишь взору Лютера. Но когда Лютер перевел Библию на немецкий, он создал единый язык, на котором читали все немцы, – собственно, это было единственное их чтение. Вскоре все заговорили по-немецки в соответствии с Лютеровым переводом. Как в ХХ веке телевидение унифицировало диалекты Америки, разбавив акценты и обтесав резкие различия, так и Лютерова Библия создала единое германское наречие. Мельник из-под Мюнхена заговорил как пекарь из Бремена, укрепилось чувство национального единства и общей культуры.

Кроме того, Лютер открыл немцам и другую связь с верой – через пение. Он стал автором множества псалмов, самый известный из которых «Твердыня крепкая мой Господь», и приучил паству участвовать в исполнении духовных песнопений (прежде в церкви пел только хор).

«Ура! Война!»

Лето 1914 года Бонхёфферы провели во Фридрихсбрунне. В первый день августа, когда трое младших детей под надзором гувернантки гуляли в деревне, мир вокруг них в одночасье изменился. Люди забегали взад-вперед, собралась толпа, пронесся слух, что Германия объявила войну России. Дитриху и Сабине было восемь лет, и девочка запомнила эту сцену:

...

В деревне отмечали местный праздник, соревновались стрелки, и вдруг гувернантка повлекла нас прочь от нарядных, соблазнительных рыночных рядов и карусели, которую вращала усталая белая лошадь, сказав, что нам нужно как можно скорее возвращаться к родителям в Берлин. Я с горестью взирала на быстро пустевшую сцену празднества; торговцы уже сворачивали свои шатры. Поздно вечером мы слышали за окном крики и пение солдат, прощавшихся с родными. На следующий день, торопливо упаковав вещи, мы все уже ехали на поезде в Берлин33.

Одна из сестер вбежала в дом с криком: «Ура! Война!» – и тут же получила оплеуху. Бонхёфферы не были решительными противниками войны, однако и повода для праздника тут не видели.

В этом они поначалу относились к меньшинству населения – в первые дни в стране царило довольно-таки бесшабашное веселье. Первая тревожная нота прозвучала 4 августа: Британия объявила Германии войну. Вдруг стало понятно, что будущее отнюдь не столь лучезарно, как представлялось вначале. В тот день Карл Бонхёффер прогуливался по Унтер-ден-Линден с тремя старшими сыновьями.

...

Народное ликование, кипевшее перед дворцом и правительственными зданиями последние три дня, сменилось мрачным молчанием. Наступило отрезвление. Теперь и широкие массы прониклись сознанием ожидавших страну тяжких испытаний, а для тех, кто обладал достаточной политической проницательностью, со вступлением Британии в войну испарялась надежда на быстрое ее окончание34.