Так больше продолжаться не может. Я должна знать, в опасности ли ты? Что же я делаю, Дитрих? Прости мне мою слабость. Я должна тебе позвонить. Я должна от тебя самого услышать, что происходит. Почему ты не пишешь мне? Я не понимаю. Наверное, ты не догадываешься о том, что творится со мной. Неужели ты не понимаешь, как невыносима для меня мысль, что с тобой может что-то случиться? Не чувствуешь, что с тех самых пор, как я об этом узнала, я не в силах отделаться от страха за тебя?
Я же сказала, что ты можешь позвонить или написать мне! Скажи мне, что с тобой все в порядке, Дитрих, и что ты не начал терять терпение, ведь я все узнаю только от бабушки, а не от тебя. О, Дитрих, просто скажи мне это, умоляю тебя!565
Три недели единственным поверенным ее тревог оставался дневник, но 9 марта Мария нарушила правила испытательного срока и позвонила жениху в Берлин. Неизвестно, знала ли об этом звонке ее мать. На следующий день она написала настоящее письмо и отправила его.
Я говорила с тобой и слышала твой голос. Дитрих, дорогой, помнишь ты каждое слово, которым мы обменялись? «Алло, – сказал ты, – что случилось?» И у меня сразу хлынули слезы, хотя я так старалась не заплакать и, честное слово, не плакала с обеденного перерыва. Сначала ты не понял, к чему я клоню. Я никак не могла объяснить как следует, да? А потом ты засмеялся. Какой прекрасный смех! Я не знала, что ты умеешь так смеяться! За это я более всего благодарна тебе. Когда ты засмеялся и велел мне не волноваться, я сразу же поняла, что это все было неверно, про что говорила бабушка, что я напрасно плакала и тревожилась, что с тобой все в порядке и ты рад моему звонку. И тогда я тоже смогла засмеяться566.
В тот же день Бонхёффер писал Марии. Очевидно, оба они сочли испытание законченным. Они были влюблены, они хотели быть вместе, и если не могли встретиться, значит, должны были хотя бы обмениваться письмами.