Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

I I  П о д м а с т е р ь е. О, как он меня измотал этим своим сюрреальным матом, начисто лишенным динамических напряжений.

I  П о д м а с т е р ь е. Ой, да-да — как все это страшно, вы бледно-прозрачного понятия не имеете. Ужас, тоска, похмелье и гнусные предчувствия. Как-то все незаметно развалилось. (Напевает.) «Jamszczyk nie goni loszadiej, nam niekuda bolsze spieszyt».

 

Оба помогают Фердусенке до конца обрядить Княгиню, чей костюм выглядит так: ноги босые, голые до колен. Короткая зеленая юбочка, сквозь которую просвечивают алые панталоны. Зеленые крылья летучей мыши. Декольте до пупа. На голове огромная треуголка en bataille[100] с громадным плюмажем из белых и зеленых перьев. По мере одевания Скурви воет все громче и начинает страшно рваться на цепи, уже совершенно по-собачьи, но не переставая курить.

 

П у ч и м о р д а. Да не рвись ты так, мой бывший министр, — ведь если ты с цепи сорвешься, я ж тебя пристрелю, как настоящую собаку. Теперь я у них на службе — я совсем не тот, что прежде. Пойми это, милок, и успокойся. Силой внутренней трансформации я решил до конца жизни питаться пулярками, лангустами, вермуями и прочими папавердами, непременно запивая их эксклюзивным фурфоном. Я циник до грязи между пальцами ног — совершенно перестал мыться и воняю, как тухлая флёндра. Храть я хотел на все.

I  П о д м а с т е р ь е. А что такое храть?

П у ч и м о р д а. Храть означает не что иное, как облить что-то чем-нибудь очень вонючим. Однокоренное существительное служит для определения смердящей своры людей компромисса, например — демократов: эта храть, у этой храти, этой хратью и так далее.

I I  П о д м а с т е р ь е. Давайте-ка лучше сделаем так: если он в четверть часа сошьёт сапог — запустим его к ней, а нет — нехай извоется насмерть.

П у ч и м о р д а. Ладно, Ендрек, — валяйте! — Это удовлетворит остатки моего угасающего интереса к садизму — сам-то я уже ничего не могу. (Тихо и стыдливо плачет.) И вот я плачу тихо и стыдливо — я одинок, хотя еще недавно был я дик и жесток... Даже приличный стишок и то сочинить не могу! Тувим-то покойник, этот в конце концов завсегда утешался — что бы с ним ни делали! А что я? — сирота. Не знаю даже, кто я такой — в политическом смысле, конечно! А в жизни я — поборник раздрыгульства и гныпальства: то бишь раздрызганности в сочетании с балагурством и гульбой, а также гнусной привычки пальцем расковыривать то, за что следует браться, только имея точные инструменты, я старый шут, шутом я и останусь до самой своей захраной смерти.

I I  П о д м а с т е р ь е (который внимательно его слушал). Поищу-ка я среди рухляди наши старые инструменты — что остались якобы от той нашей первой революционной сапожной мастерской, гладь ее в копыто! Когда ж это было, а? Как тогда все было хорошо! Это ж должно храниться в музее, на вечную память. (Копается в рухляди.) Ну и горазд же ты болтать, Пучимордушка — может, похлеще нашего Саетанчика. Так мы и будем зваться: саетанцы, а может — медувальцы — в честь того Медувала, что с Беатом Чёрным Печным сражался и, завидев его, скулил, — что за гиль? Али мне кошмар какой приснился? (Обращается к Скурви, который скулит на всю мастерскую, как последний Скули-Ага). Да на уж, ты, Скули-Ага — держи и шей давай!

 

Скурви горячечно хватается за работу, в спешке нервно скуля. Скулит все громче, и все больше полового нетерпения «сквозит» в его движениях, ничего у него не выходит, все валится их рук по причине наивысшего (для него) эрогносеологического возбуждения.