Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

Триумфально взбегает на пьедестал и застывает там, растопырив свои нетопырьи крылья в зареве бенгальских и обычных огней, которые неведомо каким чудом вспыхивают справа и слева. Скурви взвыл как черт знает кто.

 

Вот я стою в хвале и славе на перевале гибнущих миров!

С к у р в и. Простите меня, товарищи по злосчастью, — и не юродствуйте — мы все страдаем — говорю это не себе в утешенье, просто так оно и есть — простите меня, что я взвыл, как черт-те кто, позоря род людской, но я в самом деле уж больше не мог — ну не мог я больше, и баста! (После судорожных попыток согнуть и прошить толстый кусок кожи — все это сидя — отбрасывает сапог. Ползет на карачках по направлению к Княгине, завывая все ужасней. Цепь сдерживает его, и тут вой Скурви становится просто невыносим.)

П у ч и м о р д а. Невозможно больше выносить этот плоский бардаган (себе под нос) ...как будто бывают выпуклые. Какие там к черту мои выкрутасы — фашистские-то они были фашистские, да уж зато высокой пробы. И это — мой бывший министр! Так то ж, пане, шкандал — как говорят в Малопольше — предел упадка! Но как-то оно так убедительно звучит, что мне уж и самому охота того...

 

Саетан все бормочет.

 

О, дьявол! — А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой кошмарной бабищи? (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного — корона с головы не свалится. Полнейший цинизм — то-то и оно! (Слезает с мешка и раскачивается, повернувшись лицом к публике.)

С а е т а н. ...качайся, качайся, а вот разок влипнешь, так уже от этого внутреннего подобострастия не избавишься...

К н я г и н я (взывает «nieistowym», по-русски говоря, голосом). Я взываю к вам «nieistowym», как говорят русские — нет такого польского слова,— голосом всех моих суперпотрохов, всех лабиринтов грядущего и утраченного духа, зародившегося в этих потрохах: покоритесь символу сверхматеринства: вселенской матки — или лучше — суперпанбабиархата! Этот заряд может взорваться в любую секунду. Ведь вы, мужчины, способны сгнить мгновенно — вдруг превратиться в лужицу жидкого гноя, подобно господину Вальдемару из новеляки этого горемыки Эдгара По. Вы опикничены: ваши шизоиды вымирают — наши шизоидки размножаются. Вот доказательство: Саетану раскроили череп, а Пучиморда будет жрать лангуст, — это символ — пока навеки не закроет уст, его курдюк не будет пуст. Мужики обабились — женщины en masse[102] омужичились. Настанет время, и, быть может, мы начнем делиться как клетки, не осознавая метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!

 

Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на брюхе. Скурви как бешеный рвется на цепи среди гомона и стонов. Саетан встает и тоже поворачивается к ней, словно какой-то Вернигора. Внезапно Соломенный Сноп — Хохол поднимается и замирает. Ползущие несколько озадачены: все, не вставая, оглядываются.

 

П у ч и м о р д а (трубным голосом). Мы, ползущие, озадачены тем, что Чучело поднялось. Что бы это значило? Дело не в том, что это значит в действительности — раздолби ее в сук — но что это значит в ином, пророческом, поствыспянском измерении, в смысле храма национальной идеи, населенного толпами шарлатанов и лжетолкователей писания, а они ведь ничего не значат, это лишь художественный вымысел: динамическое напряжение во имя Чистой Формы в театре — или я чушь несу?

 

Соломенный Сноп подходит к пьедесталу. С него опадает солома, и выясняется, что это — Бубек, хлыщ во фраке. Звучит танго.

 

Б у б е к - Х о х о л (заигрывая с Княгиней). Ирина Всеволодовна, вы так пленительно смеетесь — пойдемте у дансинг — уж этот миг не возвратится, — какое чарующее, сказочное танго — мое слово дадено...