Дюк де Ришелье

В дневниковой тетради он набросал словесный портрет покойного императора: «Еще ни один государь не желал с большим пылом добра своей стране и, возможно, ни один не сделал ей столько зла за столь малое время. Впитав в себя принципы философов и экономистов, он сочетал их с пристрастием к деспотизму и в результате, увеличивая свою власть, уравнял в некотором роде все сословия, часто повторяя, что знает только два вида подданных: мужчин и женщин. Иосиф, конечно же, обладал большим умом, но тем ложным умом, от которого больше вреда, чем пользы; для государя это сущий бич. Великим его недостатком было желание всё свести к принципу единообразия. Он правил империей, состоявшей из разнородных частей, не имевших между собою никакого сходства, а хотел управлять ими с помощью одних и тех же законов, заставить их говорить на одном языке. Он воплощал этот безумный проект с последовательностью и твердостью, которая возмутила всех его великих и малых подданных и подготовила все те несчастья, коими была насыщена под конец его жизнь, ускорив его смерть». Это не просто критика — это извлечение уроков.

К коронации готовились несколько месяцев. Празднества начались 30 сентября и продолжались две недели.

«Трудно было бы найти собрание более неловких, посредственных и незначительных людей, чем господа правящие государи, к коим можно было бы запросто присовокупить и большинство наследных принцев. Однако природа, обошедшаяся с мужчинами, как мачеха, отдала все свои милости женщинам, большинство коих хорошенькие и сочетают с изяществом любезности превосходное воспитание, которое почти все дали себе сами», — писал Арман, который, как мы видим, вовсе не был равнодушен к женским чарам. На один из балов явились пять сотен дам, в нарядах которых «элегантность и вкус еще не уступили места роскоши».

«Курфюрст Майнцский, чей ограниченный ум и гордыня обратно пропорциональны его знатности», «выделяется толпой челяди разного калибра, которую он таскает за собой, и чрезмерным великолепием, выставляемым напоказ: 1480 человек, в том числе мадемуазель фон Гудергофен, недавно ставшая графиней, исполняющая при нем обязанности премьер-министра», архиепископ Кёльнский, «чья учтивость, особенно в отношении французов, почти не видна», готовый пожертвовать чем угодно ради «удовольствия блеснуть своим умом», архиепископ Трирский (Арман еще никогда не видел «более учтивого, любезного государя, а главное, наделенного бóльшим тактом»). Эти трое «избрали» императора, хотя его имя было известно еще несколько месяцев назад.

Леопольд не спешил на собственную коронацию: он поохотился в окрестностях города, потом выслал вперед свою многочисленную семью и, наконец, совершил торжественный въезд 3 октября: о появлении его кортежа возвестили 300 пушечных выстрелов. Свита императора состояла из сотни карет, запряженных шестериком, на запятках которых стояли лакеи в самых богатых ливреях. Улицы были черны от народа, явившегося поглазеть на пышный кортеж. Процессия направилась в церковь Святого Варфоломея, где архиепископ Майнцский под звуки фанфар и колокольный звон провозгласил Леопольда императором и королем. 9 октября в той же церкви состоялась церемония коронации с соблюдением древних германских обычаев: из церкви император проследовал по черно-желтому ковру в ратушу, причем великий маршал должен был вскочить верхом на коне на огромную кучу овса, насыпать его в золотую меру и подать императору. Королевский стольник отрезал кусок бычьей туши, жарившейся целиком в деревянном павильоне, и тоже подал императору. Туша и овес тотчас стали добычей черни, которая разорвала ковер в клочки и дралась за них, чтобы потом завещать внукам как реликвию.

Герцог де Фронсак сторонился французских эмигрантов, которые вели себя неподобающим образом: «Они (немцы. — Е. Г.) не без причины удивлялись тому, что люди, у которых всё так плохо, открыто критикуют нравы и обычаи своих соседей и нарочито напускают на себя французский тон и манеры, которые шокировали даже тогда, когда наше процветание и наша слава еще внушали уважение, ныне же сделались совершенно несносными».