Дьюма-Ки

– Un poco loco, – согласился Уайрман, но я знал разницу между poco и muy[197], даже если Джек был не в курсе. Мы стояли во дворе, между седаном Джека и старым «мерседесом» Элизабет. Луна поднялась еще выше, ветер усилился. Прибой обрушивался на берег, а в миле от нас ракушки под «Розовой громадой» обсуждали всякие странности, muy asustador[198]. – Но, думаю, я могу говорить всю ночь, а его решение останется неизменным.

– Потому что ты знаешь, что я прав, – сказал я.

– Tu perdon[199], амиго, ты, возможно, прав, – поправил меня Уайрман. – И вот что я тебе скажу: Уайрман собирается опуститься на толстые, стареющие колени и молиться, чтобы ты оказался прав.

Джек посмотрел на фонарь в моей руке.

– Хоть это оставьте. Уж извините меня, но брать его с собой – чистая бредятина.

– Я знаю, что делаю, – ответил я, надеясь, что говорю правду. – Вы оба оставайтесь здесь. Не пытайтесь идти за мной. – Я поднял фонарь, нацелил на Уайрмана. – Полагаюсь на твою честь.

– Хорошо, Эдгар. Моя честь изрядно поизносилась, но я ею клянусь. Один практический вопрос: ты уверен, что тебе хватит двух таблеток тайленола, чтобы ногами дойти до своего дома, или в конце пути тебе придется превратиться в ползи-гатора?

– Доберусь на своих двоих.

– И позвонишь, как только доберешься.

– Позвоню.

Тогда он раскрыл объятия, и я пришел в них. Он поцеловал меня в обе щеки.

– Я люблю тебя, Эдгар. Ты настоящий мужчина. Sano como una manzana.

– И что это значит?

Уайрман пожал плечами.

– Здоровья тебе. Я так думаю.

Джек протянул руку (левую, мальчик учился быстро), потом решил все-таки обнять меня. Шепнул на ухо:

– Отдайте мне фонарь, босс.

– Не могу. Извини, – шепнул я в ответ.

Я двинулся по дорожке, огибающей дом, дорожке, которая выводила к мосткам. И там, где обрывались эти мостки, каких-то тысячу лет тому назад я встретил крепко сложенного мужчину, которого оставлял сейчас во дворе «Эль Паласио». А тогда он сидел под полосатым зонтом. Он предложил мне зеленого чая со льдом, который так хорошо утоляет жажду. И сказал: «Итак… хромающий незнакомец наконец-то прибыл».

«А теперь он уходит», – подумал я.

Я обернулся. Они оба смотрели на меня.

– Мучачо! – позвал Уайрман. Я подумал, что он попросит меня вернуться, чтобы мы могли еще немного об этом подумать, поговорить. Но я его недооценил. – Vaya con Dios, mi hombre[200].

Я еще раз помахал им рукой и завернул за угол дома.

iii

Вот так я и отправился в мою последнюю Великую береговую прогулку, и каждый прихрамывающий шаг отдавался такой же болью, как и во время моих первых прогулок по усеянному ракушками берегу. Только тогда я гулял под розовым светом раннего утра, когда мир еще спал, и двигались разве что волны, ласково набегающие на песок, да коричневые облачка сыщиков, которые поднимались в воздух в нескольких шагах от меня. Эта прогулка выдалась другой. Ревел ночной ветер, грохотали волны: не ласкали берег – выбрасывались на него в поисках смерти. Чуть дальше от берега луна хромировала поверхность воды, и несколько раз у меня возникало ощущение, что краем глаза я вижу «Персе», но корабль исчезал, стоило мне повернуть голову. Так что этой ночью на берегу Дьюма-Ки компанию мне составлял только лунный свет.

Пошатываясь, я шел, держа в руке фонарь, думая о том дне, когда гулял здесь с Илзе. Она еще спросила меня, самое ли это прекрасное место на свете, и я заверил ее, что нет, есть еще как минимум три более прекрасных… но не мог вспомнить, назвал ли я ей эти места или только сказал, что их трудно написать без ошибок. Помнил я другое: ее слова о том, что я заслужил такое прекрасное место и время, чтобы отдохнуть. Время, чтобы излечиться.

Тут потекли слезы, и я им не мешал. В руке, которой мог бы их вытереть, я держал фонарь, поэтому продолжал плакать.

iv

Я услышал «Розовую громаду» прежде, чем увидел ее. Ракушки под домом никогда не говорили так громко. Я прошел еще несколько шагов, потом остановился. Вилла стояла впереди – черное пятно, поглотившее звезды. Еще сорок или пятьдесят медленных хромающих шагов, и луна начала высвечивать какие-то детали. Не горели лампы, даже те, которые я обычно оставлял включенными на кухне и во «флоридской комнате». Конечно, ветер мог где-то оборвать провода, нарушив подачу электроэнергии, но я в этом сомневался.

Я вдруг понял, что узнаю голос, которым говорили ракушки. Не мог не узнать: то был мой голос. Знал ли я это всегда? Скорее всего. На каком-то уровне сознания, если мы не безумны, думаю, большинство из нас знает различные голоса своего воображения.

И, разумеется, своих воспоминаний. У них тоже есть голоса. Спросите любого, кто потерял конечность, или ребенка, или давно лелеемую мечту. Спросите любого, кто винит себя за плохое решение, обычно принятое под влиянием момента (момента, когда все окрашено в красное). У наших воспоминаний тоже есть голоса. Обычно грустные, которые жалуются, словно вскинутые в темноте руки.