Дюна

— Все, что находится вне тебя, ты можешь видеть, и ко всему применить логику, — сказала она. — Но такова сущность человека, что сталкиваешься с личными проблемами. Мы тем неохотнее обращаемся к их изучению, чем более глубокими они являются. Мы склонны барахтаться на поверхности, обвиняя все, что угодно, только не то истинное, что действительно мучает нас.

— Вы, конечно, пытаетесь разрушить мою веру в способности ментата, — раздраженно бросил он, — Где бы я не обнаружил наших людей за попыткой саботировать любое оружие в нашем арсенале, я бы без колебаний обвинил их в измене и уничтожил.

— Хорошие ментаты питают здоровое уважение к ошибке в своих расчетах, — сказала она.

— Я никогда не утверждал обратного.

— Тогда направь свое внимание на симптомы, видимые нами обоими: пьянство среди мужчин, ссоры — они болтают и рассказывают друг другу нелепые слухи об Арраки, они игнорируют самые простые…

— Безделье, только и всего, — сказал он. — Не пытайтесь отвлечь мое внимание, превращая простое в таинственное.

Она смотрела на него, думая о людях Герцога, напивающихся в барах до такой степени, что от них сильно несло.

— Почему ты никогда не использовал мои возможности для службы Герцогу? — спросила она. — Боишься соперника?

Он пристально посмотрел на нее и в его старческих глазах вспыхнул огонь.

— Мне известны некоторые приемы, которые дают вам Бене Гессери… — Он умолк нахмурившись.

— Продолжайте, — сказала она.

— Ведьма Бене Гессери. Мне известно кое-что об истинных приемах, которые они вам дали, — сказал он. — Я наблюдал их у Пола. Я не ошибусь в том, что говорит людям ваша школа: ты существуешь только для того, чтобы служить.

Шок должен быть жестоким и он почти готов его принять, подумала она.

— Ты с уважением слушал меня в Совете, сказала она, — и все же ты редко внимал моим советам. Почему?

— Я не доверял вашим побуждениям как Бене Гессери, — сказал он. — Вы думаете, что видите человека насквозь, что можете человека заставить делать то, что вы…

— Да ты просто дурак, Зуфир, — с силой выдохнула она. Он нахмурился и откинулся на спинку стула.

Какие бы слухи о наших школах не ходили, — сказала она, — правда гораздо более величественна. Если бы я хотела уничтожить Герцога… или тебя, или любое другое лицо в пределах моего влияния, ты не мог бы меня остановить.

Она подумала: «Почему я позволяю гордости извлекать из себя такие слова? Меня не так учили. Я не этим должна его поразить?»

Хават скользнул рукой в разрез туники, туда, где он держал крошечный металлический прибор с отравленными стрелами. «Она не окружена полем, — подумал он. — Неужели это лишь хвастовство с ее стороны? Я мог бы убить ее сейчас же, ну а ответственность, если я ошибаюсь?»

Джессика заметила его взгляд и сказала:

— Будем молиться о том, чтобы насилие никогда не встало между нами.

— Достойная молитва, — сказал он.

— Между тем непонимание между нами все растет и растет, — сказала она. — Я снова должна спросить тебя: разве не было бы более разумным предположить, что Харконнены рассчитали, что это подозрение восстановит; между нами вражду.

— Похоже, что мы снова вернулись к мертвой точке, — сказал он.

Она вздохнула, думая: «Он почти готов к этому».

— Мы с Герцогом должны заменить нашему народу отца и мать, — сказала она. — Ваше положение…

— Он на вас не женился, — сказал Хават.

Она с трудом заставила себя быть спокойной, думая про себя: «Хороший ответный выпад».

— Но он не женился и ни на ком другом, — сказала она. — И не женится, пока я жива. И потом, я сказала, разрушить естественное положение вещей, внести в них путаницу, сумятицу, разрыв — какая еще цель может быть полезна Харконненам.

Он понял, к чему она клонит, и нахмурился.

— Герцог? — спросила она. — Привлекательная цель, но никто другой, за исключением Пола, не охраняется так тщательно. Я? Это, конечно, покушение, но они должны знать, что я Бене Гессери, — труднодоступная цель. И есть лучшая цель — человек, чьи обязанности создадут непременно чудовищное слепое пятно. Человек, для которого подозрение естественно так же, как дыхание, Человек, который всю свою жизнь строит на подозрениях и тайне. — Она резким жестом выбросила вперед правую руку. — Ты!

Хават начал было вставать.

— Я не отпускала тебя, Зуфир! — вспыхнула она.

Старый ментат почти рухнул на стул, так быстро расслабились его мускулы. Она улыбнулась, но в ее улыбке не было радости.

— Теперь ты знаешь кое-что о настоящих приемах, которым нас научили, — сказала она.

Хават пытался глотнуть пересохшим горлом. Ее приказ был категоричен. И тон, и манера, которым он был сделан, не допускали ничего, кроме безоговорочного подчинения. Его тело повиновалось ему раньше, чем он успел обдумать приказ. Ничто не могло бы предотвратить его реакцию — ни логика, ни страстный гнев… ничто. То, что она могла сделать, говорило о в высокой чувствительности, тонком знании людей и глубоком контроле, о которых он раньше и не мечтал.