Дюна

И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой Императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии представителей Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и, уж конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы.

Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда-то барон и получил ответ.

– Мой дорогой барон, – сказал граф, склоняясь к его уху, – вы ведь знаете, не так ли, что Император официально еще не одобрил выбранного вами наследника?

Потрясение как будто бы затянуло барона обратно в конус тишины. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи.

– Поэтому-то я сегодня здесь, – сказал граф. – Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не разоблачает истинную суть человека, как поединок, не правда ли?

– Император обещал мне право свободного выбора наследника! – проскрежетал барон.

– Посмотрим, – сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд-Раута в жилете и брюках в обтяжку. В правой руке в черной перчатке он сжимал длинный нож, в левой руке, обтянутой белой перчаткой, – короткий.

– Белый цвет – цвет яда, черный – чистоты, – сказала леди Фенринг, – интересная символика, дорогой мой, не так ли?

– Ум-м-м-м, – отвечал граф.

С галерей семейств послышались возгласы одобрения, Фейд-Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах.

Фейд-Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в исходе поединка не было. И все эти схватки – лишь видимость, призрак опасности.

Фейд-Раута воздел ножи к солнцу, в старинной манере поприветствовал все три трибуны. Короткий нож из белой перчатки (белый – цвет яда) первым переместился в ножны. За ним последовал черный из руки в черной перчатке – чистый клинок, что не был чист, – его тайное оружие, оно принесет ему нынче победу – яд на черном клинке.

Секунда на включение и настройку щита, поле которого стянуло кожу на лбу, – защита теперь обеспечена.

Момент этот был по-своему важен, и Фейд-Раута слегка помедлил, как опытный актер, кивая подручным и отвлекателям, оценивая взглядом их снаряжение, кандалы с поблескивающими шипами, крючки и дротики с синими султанами.

Фейд-Раута махнул музыкантам.

Зазвучал древний медленный марш, глубокий и пышный… Фейд-Раута вывел свою группу на арену напротив ложи барона. На лету поймал брошенный церемониальный ключ. Музыка смолкла.

Во внезапной тишине он отступил на два шага назад и громко провозгласил:

– Я посвящаю грядущую победу… – сделал паузу, чтобы дядя успел подумать, что юный дурак, несмотря ни на что, собирается посвятить бой леди Фенринг и вызвать скандал, а потом закончил фразу: – …моему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену!

Музыка возобновилась, теперь звучал быстрый марш, помощники поспешно следовали за Фейд-Раутой к страж-двери, открывающейся только для имеющего идентификационную полосу. Фейд-Раута гордился, что дверь эту ему еще не приходилось использовать, да и к помощи отвлекателей он до сих пор прибегал весьма редко. Но все-таки неплохо было ощущать, что они неподалеку… случалось, что собственные замыслы грозили опасностями и ему самому.

Арена притихла.

Фейд-Раута повернулся лицом к большой красной двери в трибуне напротив, оттуда вот-вот должен был появиться гладиатор.

Особенный гладиатор.

«План Сафира Хавата восхитительно прост и бесхитростен», – подумал Фейд-Раута. Раб не должен быть одурманен наркотиками, как обычно. Вместо этого в его психику было впечатано особое слово, лишающее сил в нужный момент. Фейд-Раута вызвал в памяти это жизненно важное слово, со смаком произнес его про себя: «Подонок!» Присутствующие, конечно, решат, что выход на арену трезвого гладиатора подстроен, чтобы убить на-барона, а искусно сфабрикованные Хаватом улики укажут на главного надсмотрщика.

За красной дверью загудели сервомоторы.

Фейд-Раута со всем вниманием вглядывался в открывающийся проход. Момент был критический. Когда гладиатор появлялся на арене, его вид говорил опытному глазу о многом. Перед выходом им давали наркотик-элакку, чтобы вселить в них ярость… и опрометчивость, но все-таки приходилось смотреть, как держит гладиатор нож, оценивать, как будет защищаться, слышит ли публику на трибунах. По наклону головы можно было судить и о манере боя.

Красная дверь распахнулась.