Дюжина слов об Октябре

– То-то же. Сама бы не поверила. Да уж больно толково писано.

Всю обратную дорогу Настёха тесно прижимала к груди Фаддейкину весточку и дома уже дотемна изучала листок, пыталась смотреть, как Яшка, на свет, разглаживала, а на ночь сунула под подушку. Но все-то удивление Настёхе: неужели эти палочки-закорючки мысли и слова Фаддейкины в себе заключают?

Такого занятия Настёхе на неделю хватило, а как-то раз навстречу попался Яшка. Встал поперек дороги – не пройти.

– З-д-д-дравствуй, – только и сказал.

И вот стоит – ни назад, ни в сторону. Еще как-то смотрит хитро, с прищуром, не в самые глаза, а чуть повыше, промеж бровей.

– Цё ж тебя, Настёха, в гости не дождаться? Я думал, зайдешь.

Вроде как стыдно стало Настёхе за свое удивление, покраснела:

– Так… цё без дела-то шастать? Письмо одно полуцили, а больше и нет вестей.

На то хмыкнул Яшка:

– Гляжу я, ты будто нездешня. Глаза-то сини, а коса будто в смолу обмакнута и скользка, блестяща. Дозволь, Настёха, косу твою потрогать.

Обомлела Настеха, да вроде косу потрогать – чего дурного?

– Трогай, ежели охота.

Забрел Яшка осторожно Настёхе с затылка, косу тихонько ладонью ухватил – высоко, у самой шеи, к глазам поднес.

– Ну и косища. Жестка, цё конска грива, – дышит Настёхе в шею тепло, щекотно. – Волос у тебя вроде татарского. Знашь, татары-то от коней происходят, потому у них и волос жесткий.

– Ой, да неужто мне кобылка сестрица?

Засмеялся Яшка как-то по-детски, щелочку опять между зубами открыл, косу выронил:

– Это же оцень давно было. А у тебя, верно, в роду татарин какой затесался, отсюда и волос. Да ты не расстраивайся, я коней люблю, добры они…

Зырк – бабка Гордеиха на пригорке мелькнула, вьщернулась – и нет ее, пестрой юбки. А была ль? Или это осина на ветру всполохнулась, сердце Настёхино захолодила?

– А тогда наши-то, койкинские, откуда взялись?

– Наши? Ясно дело: из Бела моря вышли. Потому мы без воды и прожить не можем.

– Так разве тварь кака без воды проживет?

– Представь себе, – назидательно, как на проповеди, принялся вещать Яшка, – цё ессь на свете целы города без озера всяка, без рецьки, а то и целы страны – один песок вокруг.

– Андель-андель, – изумилась Настёха. – Так это они никогда и цяю не пьют! Кому сказать – не поверит.

– Ну нет, без цяю-то разве можно? – Яшка задумался на минуту и радостно продолжал: – А они воду из-под земли церпат. Там, под твердью-то, океан целый ессь, и цюдища всяки невиданны, и даже коровы.

Никогда прежде Настёха речей таких не слыхала:

– И где это ты премудрости столько набрался?

– Знамо где, – важно произнес Яшка. – Только говорить про то лишнего не следут.

Настёха прикусила губу, понимающе закивала.

– Да ты, Настёха, не стесняйся, заходи как-нибудь без дела, просто так.

Пожала Настёха плечами.

– Ну, как знашь. Провожать не буду – бабы тут языкасты.

Как ни берег Настёху Яшка, а от злого жала не спрятал. Скора на сплетни бабка Гордеиха оказалась. Чуть Настёха к калитке, а в окне уж мамкин взгляд тяжелый маячит, брови сплошной чертой:

– Ты цё это с блаженным гулять удумала? Или мало драли?

– Ой, уж и встретился на дороге. Цё мне его цюраться? А ежели беседовать с ним интересно?

– Интерес-то весь его от нецистого. Видала ещё у кого таки глаза? Будто цюжие на лицо прилеплены. Уж кто с лешим дело имел, тот умом тронулся.

– А тебе, мамка, не доводилось лешего видеть?

– Ой, нет, нет, – замахала руками мамка, – вот только, помнится, раз на болоте голос подал. Ты совсем маленька тогда была. Ну, лесной он, да все же мужик. А у меня с мужиком особый толк. – Тут мамка подтянулась и пригрозила кулаком кому-то в окно. – Пуссь только попробут сунуться, век неповадно бут!

После встречи той на дороге, после разговора с Яшкой сделалось что-то с Настёхиными руками: никакая работа не ладилась. То метелка грязно метет, то каша подгорит, а за шитье возьмется Настёха – два стежка прометает и иголку в ткань воткнет, сидит, задумалась. А там уж и вовсе шить расхочется.

Однако скоро же опять на дорожке встретился Яшка, на том самом месте. Стоит себе под деревом праздный, в пальцах соломинку теребит.

– А ты будто меня поджидал! – почему-то обрадовалась Настёха.

– Может, и поджидал. Или боишься?

– Я-то не боюсь, да вот мамка меня ругат. Нецё, говорит, с блаженным знаться.

Будто резанули Яшку слова Настёхины, сморщился:

– Так я блаженный?

– Не-е, я-то думаю, зря тебя блаженным прозвали.

Повеселел, хохотнул:

– Каждой деревне свой блаженный нужен.

– Это зацем?

– А затем, цё кажда деревня на манер малого мира скроена, – назидательно, упирая на «о», произнес Яшка. – Буде кто в хозяйстве сметлив, кому-то и в дурацьках ходить, для всеобща равновесия, – и опять хохотнул.

– Цё в тебе-то дурацкого?

– Дурак не дурак, а с роду так. Заикаюсь, быват. Вот и вся моя странность.

Настёха смекнула:

– Нет, Яшка, не языком, а умом больно ты странен.

– Как? Умом, говоришь? – Яшка вскинул смиренные, будто слепые глаза. – Верно. Ума еше никому не прощали.