Дюжина слов об Октябре

– Рассказывай, как в Архангельске с царем воевал!

– С каким царем, мамка?

– А врать не подавишься! С таким, цё про свои подвиги нацяльнику расписал.

– Да какому нацяльнику?

– Приехал из Сороки нацяльник. Лысый, курицын сын. В одной тюрьме, говорит, с Фаддейкой сидел.

– Курицын, цё ли? Да пусти! Был у нас Курицын, нацяльником, знацит, стал.

– Ну да. Главным в Сороке коров сцитать.

– Ишь ты, – удивился Фаддейка. – Ну, целовек уценый, несколько книжек процел.

– Тьфу! – фыркнула мамка. – Хоть бы собой мужчину являл. Так, облезло место. А ведь подоврался же под него, герой – штаны с дырой! Супротив царя воевал!

Застеснялся Фаддейка, потупился, и от стыда воспылали Фаддейкины уши.

– Приврал, с кем не быват. Политицеских всё больше за книжки ссылали или за листки запрещённы. Неужто признаться, цё я по пьяни уряднику мундир спортил? Совестно. Да не больно-то и доврал. Сказал, мол, цё притеснения да страдания одне местному труженику от урядника выходили, а я, знацится, того проуцить решил.

– Ой, уж совестно. Ну, ещё-то поври, зубы выбью! Ты хоть за любовь пострадал, а те-то работу себе сыскали – бумажки раскидывать. От безделья ум у них разбежался по дуростям. Дурь-то вся происходит от безделья и скуки!

И тут понесло мамку говорить всякие бранные слова на товарища, на Фаддейку да на всю власть советскую.

Тем же вечером выволокла мамка на середину стола, на почетное место, машинку, что Фаддейка для потерянной невесты приберегал, черный бок машинкин похлопала нежно, полюбовалась, а потом из сундука достала мамка ткани – опять же архангельской, в звездочку, да коробку пуговиц разноцветных. И все-то до темноты отрез этот на себя прикидывала, и так, и сяк примеряла, аж зеркало проглядела. А когда натешилась мамка вдоволь, наказала Настёхе платье модное ей смастрячить, и чтоб по всей груди складки, а на рукавах рюши, да материи не жалеть, до кусочка в дело пустить. До тех пор только глаза Настёха таращила на мамкину прихоть:

– Всю-то жиссь наша мамка скромницяла, да вдруг вздумала мамка нарядницять.

– А твое дело сшить, – отозвалась мамка.

Ладно, следующим днем Настёха села за шитье.

Капризная оказалась мамка: то рукав плохо сидит, то в вороте жмет, а еще машинка не слушается новой хозяйки, сколько ниток извела Настёха, уф, измучалась. Однако за неделю было платье готово, как мамка заказывала: в складки да в рюши. Прикинула мамка:

– Ну-ка?

Да и рукой махнула:

– Куда в таком? Узкое!

Заставила в боках разбавить. Зато в другой раз примерила и собой-то в зеркало залюбовалась:

– Красота!

– Никак нашу мамку сосватали, – подмахнул Фаддейка.

– Всяка невеста для своего жениха родится. – Мамка горделиво задрала подбородок. – Я как за Никитку шла, двенадцать платьев, жемцюгом шитых, в сундуке держала.

И вдруг сникла мамка, устало присела:

– Душе-то с телом мука…

Под самое утро разбудил мамку тихий стук в окошко. «Пора», – подумала мамка. Накатила весна, каждый уголочек-бревнышко пронзила, изо всех щелей тянет, за крыльцом туманом снег ест. В исподнем двинулась мамка в сени, холодом подышала. А потом по внутреннему велению смело шагнула из избы в утро. «Сваты пришли», – дохнул в самое ухо кто-то темный.

Глядит мамка: андель-андель, шагает себе прямиком к родному крылечку незабвенный муженек Никитка. Тихо идет, веселый, на локте корзину держит.

Опомнилась мамка: сама-то нечесаная, босая! Кинулась было обратно в избу, а Никитка:

– Куды ж ты? Тута я пряников тебе несу…

Хоронили ее в новом платье, красиво. И платок в крапинку подобрали. Вот потек с полей последний снег, а вместе с ним растворилась мамкина душа в мире. Стала хлебом, сеном, теплым молоком. Все, что доброго есть на земле, мамкину душу вобрало.

Вышла вечером Настёха на крылечко – сколько звезд понасыпало!

– Глянь, Фаддейка, это ж мамка по небу платок свой раскинула.

– Ну, знацит, в рай нашу мамку взяли. Да и как инаце? Жила себе, никого не обидела.

А сколько годков ей было – никто не считал. Морщинок-то, верно, нажить не успела.

Словно каша из чугунка, летом восемнадцатого мир края свои перетек да великим походом на Койкинцы двинулся. Приносила морянка с Севера вести тревожные, слова чужие, красивые: «интервенция, Антанта». Когда на святой Руси бывало жить хорошо? Да своим привычно. А чужакам и соваться не след. Нет, поперли.

Но вся печаль состояла в том, что через силу жить приходилось дальше, лямку свою тянуть. Худо-бедно жить, да по совести, как еще наставляла мамка.

Мамка не сгинула, не пропала, а будто в сыру землю ушла могучим корнем, чтобы по сю пору питать и крепко держать из земли Настёху – как молодой ствол, которому ещё в рост до неба. Но оставалась у Настёхи от жизни прежней мечта заветная, детская, в самом дальнем уголке схороненная.

– Слышь, Фаддейка, хоцю я тайну у тебя выпытать…

– Это каку же тайну? Никака мне тайна не ведома.

– Не-е, то бабам тайна не ведома.

– А ты отколь тогда знашь? У кого язык цё коровий колокол?

– Не скаци ты, шило в заду! Испугался! Я про буквы вызнать хотела, как из них слова лепятся.

– Ах, ты про грамоту! – засмеялся Фаддейка.

– Засмеешь, вот ить знала!