Дюжина слов об Октябре

– Да цё ты мне эту заразу, холеру нездешнюю пихашь? Налетело нецисти во цюжу землю.

– Нечисть и в своей земле родится.

– А сам-то ты, Николаиць! Не стыдно? Змею поганому на водке продался. За морем, небось, набасурманился, свое и нелюбо.

Крутанул генерал ус щегольской, острый:

– Мне-то все на войну списано будет, ни стыда, ни любви не помню. Но тебе какой интерес?

– А такой, – посуровела Настёха, глаза синие потемнели, – цё оставь-ка блины до другого дни. Бабам тесто месить, мужикам ломтить. Всего-то двое нас было из мамкина теста слеплено: я да братец Фаддейка…

– Ах, вон ты! – перебил генерал.

– Война войной, да брат не блин, другого не испецёшь. Отдай Фаддейку-то, Николаиць. Перед Богом праведников нет, все грешны.

– Да с чего ты взяла, что я его прячу? – удивился генерал. – Не надобно мне Фаддейки.

– Нет, знаю. В плену у тебя Фаддейка. Пушку супротив змея вез, с пушкой в лесу и взяли.

– Пушку? – приподнял генерал мохнатую бровь. – Сестра, выходит?

– Сестра. Отдай Фаддейку-то, Николаиць. Вместе цяй пили, не цюжие теперь вроде.

– Што она гоурит? – встрепенулся аглицкий. – Што она гоурит?

Зарекотал генерал аглицкому в ответ. Рекочет да ус крутит. Поглядывает на Настёху искоса, недобро.

– Не томи ты, скажи по-нашему.

– По-нашему не скоро выходит. – И опять реготать, рукой воздух рубанул…

Стоит Настёха ни жива ни мертва, чует только, как пошла напирать изнутри нее сила неведомая, жуткая. Давит в груди, растет, вот-вот хребет лопнет.

– Не отдашь Фаддейки, – хриплым голосом проговорила Настёха, – в клоцьки растерзаю да кровь твою погану вылакаю, а змеюку аглицьку…

Вдруг стены избяные вкривь да вкось поехали, пол под ногами заплясал, вздулся. Пальцы Настёхины когтями волчьими изогнулись, спина сгорбатилась, из-за ворота шерсть густая полезла, шея вперед вытянулась – и пошла серая, крутолобая, на генерала усатого. Рычит, пасть оскалила, хвостом в ярости бока свои волчьи хлещет.

…С недосыпу, с перепою, от дыма печного, от дома чужого – то ли чудится? Зажмурился генерал, поморгал, распахнул глаза:

– Стой, морока, песий род! Будет зверю голодуха. С голодухи – пуста брюха брата волка сам сожрёт.

Убрала волчица клыки. Заглянула генералу в лицо влажными глазами.

– Так и быть, волчица, слушай, где братец твой нынче. По сорокской дороге сосна обгорелая на развилке стоит… Съезжали мы на рассвете волчий след, стали у развилки неводом, круг урезали, на поляну волка загнали. Поняла? Там он и остался. Набежит сородичей к ночи на падаль, будет им угощение.

Ветер холодный дохнул в избу, сыпанул снегу к порогу – только и мелькнул в дверях волчий хвост. Побрела волчица со двора вон – мягко, неслышно.

Дело наше вечное, человечье, волчью шкуру долой, руки из тела Настёхинова растут. Быстро, скоро шагает Настёха, легкие саночки по колее прыгают: только обоз прошёл на Сороку, по свежему следу. Успеть бы, пока светло, в темноте-то попробуй сыскать. Ловко шагает, пружинят крупные Настёхины ноги, но не попирают землю, будто чуть земли и касаясь. Всё бы мужикам ломтить-молотить, бабам рожать да хоронить, рожать да хоронить. Да что это за война, что за генерал, чтоб покойника, как ворону, в лесу кинуть? Фаддейка! Солнышко золотенькое! Есть ли ты где – под темными лесами, под ходячими облаками?

Уж и сумерки опустились, а дорога всё стелилась вперёд свежим следом. Вот уже проступил на небе мамкин звёздный платок. Выкатился погулять над лесом лунный колобок, осветил Настёхе дорогу. Колобок, колобок, на работу не ходок, часты звёзды хороводишь, за собой по небу водишь, сверху видишь целый лес, подсказал бы мне с небес. Молчит колобок. Шагает Настёха. Не одну версту отмахала, но вот наконец пронзила небо черным штыком обгорелая сосна.

Остановилась Настёха. Лес с обеих сторон – дремучий, высокоствольный, недобрый. Такой лес, что в небо дыра! Стоит Настёха – то ли ей на дерево влезть, может, увидит где поляну, то ли наобум идти в самую чащу.

Стоит Настёха. Руки-ноги коченеть стали. Вдруг слышит: «Апч-хи!» – вроде зашевелился кто под корнями. Вылезает из-под снегу мужичок. Какой-то весь шерстяной, встряхнулся вроде собачки, по бокам, по ушам похлопал себя: «Пожалел батька шапки: почетно, да уши мерзнут». И тут только Настёху приметил.

– Андель-андель, – удивился, – Настёха.

– Мужицёк! – охнула Настёха.

– Кто как называт. Цё ищешь-то, говори сразу.

– Ищу я, мужицёк, в лесу поляну…

– Ну, цей лес, того и пень. Цё те на той поляне?

– Брата моего, Фаддейку. Сказывали мне, там искать.

– Правильно сказывали, шёл-нашёл-потерял. Цё ж, Настёха, – говорит мужичок, – отвел бы я тебя к Фаддейке, да только ходить по лесу – видеть смерть на носу!

– Я не боюся, мужицёк. Одна шла – не боялася, а с тобой и то не страшно. Ты, видать, добрый.

– Это я-то? – усмехнулся мужичок. – Ну, пошли, ежели так.

И вперед попрыгал, трусит себе босой. Только шагов через десять всякий раз остановится – пока там Настёха поспеет, ножкой потрясет, снег скинет и дальше прыгать.

– Страшно небось, Настёха? – приговаривает.

– Лес как лес, цё бояться?

– Смотри, а то назад поворотим.

– Веди, мужицёк.