Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария

— Напрасно, — говорит, — я и сама бы нашла, куда его поместить-то.

После этого пришла как-то матушкина келейница, орловская Катя. Пелагия Ивановна, не говоря никому, взяла одну из этих ложек, сунула ей в колени и говорит: “Отдай матушке”. А спустя немного времени и говорит мне: “Симеон, а Симеон! Мы с тобой люди-то кой-какие, к чему нам это?” И подает мне другую-то ложку. “Отошли, — говорит, — матушке”. Так из всего ее добра единственно уцелевшие и ей доставшиеся эти две столовые серебряные ложки находятся теперь у матушки.

В другой раз, вскоре после смерти деверя ее, приезжает к нам ее брат. Как всегда все вперед зная, перед самым приездом его Пелагия Ивановна села прясть. Сидит и прядет. “Ах, — говорит он, — вот так хорошо: от пера да за прялку”. Присрамить захотел.

— Что же, — отвечает она, — ведь мы люди бедные; богатым до нас нет и дела, они нас знать не хотят, делятся, а нас даже и не спросят.

— Это что значит? — говорит брат.

Ан и вышло, что значило: недовольна была она и выговаривала очень, зачем в здешнюю-то обитель не много на помин дали. И вот так-то часто она им выговаривала за свои-то вещи да за свою обитель.

А то, что дадут, то и ест; что наденут, то и носит; а ничего не дадут, даже и не просит. Все она и пила, и ела, и носила, что подавали ей ее почитатели ради Христовой милостыни. Из платья кто что принесет — сама не брала. Бывало, мне подадут — сарафан ли, рубашку ли, платок ли — мы, бывало, на нее и наденем, да и то не всегда дается надеть-то, а как ей Бог велит. Гостинцев каких принесут — конфет, пряников или просфору — она не от всякого возьмет. А что уж возьмет, то в свою житницу — так мы прозвали ее пазуху — положит. И была у ней эта житница, словно большущий какой мешок, за шею привязанный, — так, бывало, будто с целым мешком и ходит везде. И Боже упаси, как тревожится: не коснись никто этой житницы!

В последние-то годы ей приносили все из матушкиных комнат; очень любила она эту матушкину пищу и называла ее своею да Божиею. “Царица Небесная, — говорила, — мне это прислала”. А то: “Ну-ка, подай-ка мне, там есть моя-то пища”. Бывало, не ест другой-то — своей дожидается. И страшно растревожится, если что из принесенной этой пищи кто тронет.

Денег ни от кого никогда не брала. Так, раз одна бедная барышня была у ней. Пелагия Ивановна страх как хорошо приняла ее. Полагая, как всегда мирские-то люди думают, что надобно что-нибудь дать блаженной, она подала ей рубль медными деньгами. “Оставь, — заговорила Пелагия Ивановна, — у тебя у самой это последнее”. Как бы вы думали? Ведь и вышла правда: последний ведь рубль был в кармане у барышни-то, хоть и хорошо была одета она».

Отношения с келейницами

«Меня любила, кажется, да и то как-то по-своему, — говорила Анна Герасимовна. — Раз, например, отпустила я жать Полю, одна и осталась. Пелагия Ивановна у меня убежала, а я заболела, да и немало, вовсе свалилась, так другой день и лежу. Прибежала она и говорит: “Что это вы, батюшка?” “Да. Вот теперь, — говорю, — батюшка! Батюшка-то, небось, пять раз на день в караулку-то да в поле за тобой бегает! А вот как батюшка-то другой день болен лежит, так ты и не заглянешь, не навестишь его! Не подойдешь сказать: не хочешь ли, батюшка, испить или чего...” Глядит, слушает молча; нагнулась, поцеловала меня в лоб и ушла. Уж не знаю, спросила ли у кого или кто ей дал, только приходит это вскоре, в одной руке белый хлеб несет, а другой зачерпнула в этом старинном котле (уж лет 50 ему, что под лавкою у нас нарочно для того и стоит) воды ковшиком, да ко мне и подходит.

— Не хочешь ли поесть-то, батюшка? Вот и водичка — на-ка, попей.

А еще захворала я, тоже лежу. Она и бежит, увидела.

— Знать ты, батюшка, хвораешь.

— Да, хвораю.

— Ах, кормилец ты мой! Что это у тебя? Голова, что ли, болит?

Схватила в охапку меня на руки и тащит на двор.

— Что ты, — говорю, — безумная, выдумала? Оставь! Поля, — кричу, — не давай ей!

А она, знай, свое. Вытащила меня на воздух, села да на коленках-то меня и держит; качает да, дуя в лицо, целует меня и приговаривает: “Ох, батюшка! Экой ты у меня плохой!”

Именинница я, знаете, на Симеона и Анны; вот последние-то годы все звала она меня Симеоном, и всегда-то по-разному. Как, бывало, назовет, я уже и знаю: ласкает или за что бранит и сердится — привыкла, знаете, к этому. Когда была довольна, все “Симеон” да “Симеон-батюшка”, а как сердита, ни за что так не скажет, а все “Семка” да “Семка”. А растревожусь, рассержусь я, бывало, и начну кому выговаривать что, она сейчас возьмет меня за руку, гладит руку-то, в глаза так и глядит, так и ласкается. “Ведь ты у меня Симеон Богоприимец, батюшка, ведь он так прямо на ручки-то Господа и принял, да был хороший да кроткий такой. И тебе так-то надо”.