Диверсанты Его Величества

Дорога домой показалась засидевшемуся в гостях до поздней ночи отцу Михаилу в два раза длинней. Коварна вишневка у Юрия Сергеевича — в голове чисто, пусто и ясно, мысли исключительно о высоком и светлом, а ноги идти отказываются. Нет, конечно же, они не выписывают замысловатые кренделя на радость и потеху шепчущейся в зарослях еще не зацветшей черемухи молодежи, но не хотят шагать твердо, и все тут. Мягкие какие-то стали — того гляди, вывернутся коленками назад, и поскачешь кузнечиком-стрекозой. Или заморским зверем кенгурой, что привез из кругосветного плавания капитан третьего ранга Лисянский. В газетах еще рисунок был, разве не видели?

Но наливка того стоит. И не зря Юрий Сергеевич платит в казну налогу по полтине с каждого ведра — разве приятственность для души и усладу для чувств можно измерять деньгами? В старые-то времена…

Что было в старые времена и каким образом они соотносятся с вишневкой отставного лейтенанта Федякова, отец Михаил додумать не успел — мерзкая маленькая собачонка, какими, собственно, и бывают все мелкие собаки, с заливистым лаем выскочила из чьего-то палисадника и попыталась вцепиться в ногу. Получив пинка, злобное чудовище с жалобным визгом укатилось в темноту, но, справившись с потрясением и ведомая природной вздорностью характера, повторила атаку. Еще удар, попавший точно под нижнюю челюсть, и шавка опять улетела, захлебнувшись ненавистью ко всему миру.

— Вот же бляжий зверь… — пробормотал батюшка, нащупывая на дороге подходящий камень. — Вот я тебе!

Подвело угощение господина Федякова, как есть подвело. Не в том смысле, что его самого, а вот отца Михаила…

Звон дорогущего, с завода братьев Нобелей, стекла привел батюшку в некоторое смущение. Как и раздавшийся следом испуганный визг.

— Стой! — заорал кто-то в темноте, и в небо ударил сноп огня, сопровождающийся грохотом. — Стоять, я сказал!

Грозный окрик и выстрел заставили отпрыгнуть в сторону, а в руке неведомым образом сам собой появился пистолет. Лукавый смущает, подталкивая к оружию?

Топот тяжелых сапог по дороге — кто-то пробежал мимо, остановился, постоял немного. Вернулся. И уже потише:

— Марья Михайловна, вас стеклом не поранило? Беспокойствие имею большое.

— Ой, скажете тоже, Федор Саввич, — откликнулся звонкий голосок, по которому священник узнал старшую дочь. — Царапина пустяковая.

— Где? — ощутимо перепугался Самохин. — Перевязать бы!

— Не надо.

— Почему?

— Так оно попало… не скажу…

— Я сам посмотрю.

— Ой, руки убери, охальник!

— Да чего…

Звучный шлепок сменился жарким шепотом. Что было дальше, отец Михаил не слышал — он перекрестил темноту, улыбнулся с умилением и зашагал обратно к дому отставного лейтенанта Федякова. Чай, примет постояльца на одну ночь?

Принял. Даже очень обрадовался вернувшемуся собеседнику. Так и просидели до утра за наливкой. Рассуждая о видах на урожай, о европейской политике, о проводимом Павлом Петровичем перевооружении армии. Славно поговорили.

А утром…

Утром отец Михаил вернулся домой, громко обругал неизвестных злоумышленников, бросивших камень в окно, и совсем было собрался пойти в церковь, как в дверь заколотила чья-то решительная рука.

— Кого еще нечистая принесла, прости господи? Машка, ну-ка посмотри!

— Телеграмма! — несколько мгновений спустя откликнулась старшая дочь. — Мне расписаться?

— Я сам. — Священник вышел в просторные сени и протянул руку к неясно видимой фигуре в дверном проеме: — Дай сюды.

Но невозмутимый почтальон сначала заставил черкнуть закорючку в прошнурованной тетради и только потом отдал запечатанный сургучом пакет.

— Ответ нужен?

— Нет, — покачал головой письмоносец. — Желаю здравствовать.

— Благослови тя Господь, — машинально откликнулся батюшка и зашелестел бумагой, громко цыкнув на дочь: — Не твоего ума дело! Лучше Федьку своего сюда позови!

— Он не мой.

— Поговори еще…

— А сказать-то чего?

Отец Михаил задумался на минутку и выдохнул:

— Война!

ГЛАВА 2

15 апреля 1807 года. Санкт-Петербург. Михайловский замок.

— Ну так что, государь, война? — Кутузов бросил указку на расстеленную карту и выжидательно посмотрел на меня.

— А сам как думаешь?

Михаил Илларионович неопределенно хмыкнул и ответил с легкой усмешкой:

— Для думанья у нас твоя голова имеется, а мое дело — приказы исполнять!

Фельдмаршал один из немногих, а честно сказать, так вообще единственный, кто позволяет себе так вольно разговаривать с императором. Соблюдая меру, ни в коем случае не перебарщивая, но с достаточной бесцеремонностью и малой толикой панибратства, временами переходящей в амикошонство. Имеет право, между прочим. Право друга и боевого товарища, с которым полтора года хлебали горькую кашу войны. Той, которая, дай бог, никогда не случится.

Мы попали сюда из сентября одна тысяча девятьсот сорок третьего года, из-под Ленинграда. Как? Не знаю сам. Может быть, погибли, и наши души переселились, а может… Не верю я в это. Но пришлось поверить. И пришлось зубами вцепиться в шанс прожить еще одну жизнь. И началось!