Дивертисмент братьев Лунио

Короче, только я коснулся трясущимися губами плевка этого, всё разом из-под губ моих смыло. Сам смыл, пахан, мыльной водой. Просто опрокинул на пол передо мной шайку, что рядом стояла, и ничего от жижи той не осталось. А сам встал, кивнул другим, всё, мол, уходим, концерт окончен, время вышло, братва, и кольцо то краковское, откушенное, колбасное, в руки мне подаёт.

Я взял тогда, как во сне, плохо понимая, где я и что со мной. Меня тошнило и колбасило. Теперь так все говорят, но только не все знают, почему они слово это говорят. А я знаю, ребятки, почему, очень даже знаю. Но как ни мутило меня в тот момент, я всё же успел корень паханский мельком разглядеть, когда тот с табурета поднялся, тоже без одежды был. Так вот – обрезанный был, как и мой.

В общем, я так и не понял, если честно, то ли урок мне хотел дать авторитет тот, то ли пожалел как своего, то ли развлекались они просто между собой так, урки тамошние, то ли всё у них вышло само собой, без всякой задумки, по вольному сценарию.

Но только позор мой остался, несмотря ни на что. Личный мой срам и мой стыд, которые никогда меня так до конца и не отпустили, даже сейчас, через жизнь, считай. И ещё, знаете, сколько я ни думал про страх, про достоинство и про стыд, и на фронте, и в плену, но так и не смог понять до конца, отчего же я тогда, в блокадном проходном дворе бандитов тех не устрашился, а только лютая во мне ненависть против них вскипела, и никакая смерть мне помехой не стала, и даже сама мысль о ней не пришла ко мне в тот момент. Только уже в лагере понял, что это я сам себя тогда ненавидел, но только головой об этом не знал, и потому ненависть ту и обрушил на бандитов из подворотни. Такое дело, хлопчики мои.

А колбасу ту есть не стал, не смог. Отдал своим, отрядским. Они потом её ночью на всех делили, вымеряли по миллиметру, по крошечке колбасной, по мазульке. Сказали, спасибо тебе, Гирш, век не забудем, чего ты для нас сделал. А один есть не стал сразу, под носом долю свою растёр и по губам вокруг и сказал, месяц буду аромат этот теперь употреблять, с пайкой заодно. Будет теперь пайка эта мне как колбасное пирожное.

После этого никто меня по-другому и не называл, кроме как Гирш, – и имя тебе здесь, и фамилия. А после я и сам привык.

Потом, с осени примерно сорок пятого полегче стало со жратвой. Пайку добавили и ещё разного подвезли. Круп там, капуста живая к осени пошла, вдобавок к хлебу. Да и сам хлеб получше сделался, меньше дерьма в нём стало разного, и сильнее пропечённый. И похлёбка стала посъедобней на вкус, жиринки по верху начали плавать какие-никакие, а когда и волокна вылавливались от субпродукта. Только работ наших страшных никто не отменял всё равно, как и смертельных зимних морозов, когда, если ближе к пятидесяти под нулём, то ощущаешь вдруг, как сердце твоё замедляется. Или же, наоборот, вообще перестаёшь слышать, как работает. И тут уж как повезёт, как сам себя от мороза упрячешь, чего против него придумаешь. Ну об этом не буду, об этом в книжках написано, кто читал.

И шло так до лета 53-го, пока не прибыла в лагерь наш комиссия специальная, из центра. Мне больше года оставалось еще отбывать, двадцать семь лет возраст был мой к тому моменту. Только не знал, доживу до свободы моей или не доживу. Никогда про себя, находясь там, знать этого не можешь. За каждый прожитый день – спасибо не знаю кому, а уж завтрашний – другим будет, отдельным: может, похожим на вчера, а может, и нет.

К тому же истощённый был я беспредельно. И кроме того, смутную тревогу испытывал, подходя всё ближе к концу моей муки: случись что, и срок только так навесят, если пожелают. Как было не раз, при мне. Повод найдётся легко. Подскажет кто надо, кому следует. А раз уж я враг и шпион, чего ещё-то?

А того, что Сталин сдох ещё весной, никто из наших знать не знал тогда. Начальство не говорило, не хотело весть такую страшную в зону запускать, а с воли сведений давно не поступало, новых в этот год не завезли ни одного, старыми обходились, нами. Причиной же комиссии как раз кончина его и стала, убийцы. Амнистия широкая заключённым вышла в связи со смертью вождя; простить наша партия решила часть своего народа, принимая во внимание такое огромное горе. Всех коснулось. А всех если посчитать, как раз на небольшой отдельный народ потянет или даже на большой.

В общем, и до нас добрались, северных. Смотреть на месте, как амнистии этой соответствовать нашей частью Гулага, Устьсевлаговской, и кто под неё подпадает, учитывая требования, объявленные в постановлении правительства. Трое было их, прибывших судьбы решать, смешанная комиссия была: с московского управления человек один, Чапайкин, кажется, по фамилии, главный у них. Плюс к нему особист со свердловского и наш один, питерский, с ленинградского. По линии МВД, по ведомству Берии. Он тогда этим делом руководил, до 54-го.