Дивертисмент братьев Лунио

– Тогда, может, другое слово скажете? – спросил я, пожав плечами. – За меня? Про то, как всё было. Да, отправил на фронт. Да, раньше возраста, в виде исключения. Да, был у него в квартире на Фонтанке и получил неоформленное вспомоществование в виде мешка дефицитного продовольствия, пущенного на восстановление слабых и больных. Или куда там вы его пустили, не знаю, мне всё равно было, я просто хотел на фронт. А попал сюда. Даже довоевать не успел, Григорий Емельяныч!

– Так, ясно! – он встал и посмотрел на часы. – Ты хоть понимаешь, сержант, что против меня ты моська, или не понимаешь? Что я тебя задавлю одним пуком своим, полмизинцем, если выступать начнёшь? А ты тут про было – не было. Ты что, совсем чокнутый, а, сержант? Ты понимаешь, куда лезешь хотя бы?

Я постарался сохранить спокойствие, никак не отреагировав на эти его слова. И спокойно так сказал ему:

– Я, товарищ полковник, абсолютно нормальный, просто я думал, что мы оба с вами за справедливость. А оказалось, только я один. Но никто ведь по советскому законодательству не имеет права запретить гражданину, даже если он заключённый, обратиться с прошением к товарищу Берия и изложить историю про то, как за продуктовую взятку помощник военного комиссара в блокадном Ленинграде отправляет на фронт несовершеннолетнего парня, пережившего в этом городе всю блокаду, от первого до последнего дня, и простоявшего на конвейере Кировского завода два полных года, собирая танки для нашей победы. Парня, которого должны были представить к награде за доблестный труд в это страшное для нашей страны время. Как вы считаете, товарищ полковник, что товарищ Берия подумает, когда прочитает это обращение из лагеря? Крик этот самый о последней надежде в поиске справедливости. А к письму я приложу ещё ту самую бумажку, на которой вашей рукой написано, что мне делать и куда идти оформляться на отправку, на сборный пункт.

Эта было неправдой, бумажки той не сохранилось, но Маркелов не мог об этом знать. Как не знал и того, насколько к словам моим нужно отнестись серьёзно. И по тому, как сел обратно на стул, я понял, что отнёсся он к этому достаточно серьёзно.

– И чего ж ты не отдал следователю бумажку ту? – ухмыльнулся он, ожидая, что я ему на это отвечу.

Ответ мой мог означать для него и для меня многое. Можно сказать, самое в этом разговоре главное. Но я уже сообразил что сказать. И сказал:

– Просто я вспомнил об этом только недавно. Думал, выбросил документ этот. – Тогда я специально назвал ту бумажку документом, для пущей значимости. – А теперь вспомнил, где она, я сложил свои ценные вещи и отдал на хранение родственнице, так вот туда и поместил документ ваш, точно помню теперь. Там он, наверное, и лежит, да? – И, выдавив на лице улыбку, нагло спросил: – А можно, чтобы мне поесть принесли, Григорий Емельяныч?

А для себя загадал – распорядится, значит, слов моих в том или ином виде остерегается и можно торговаться. Если нет, тогда всё, считай, кончено. Мне его всё равно не одолеть, паскудину такую.

Маркелов приоткрыл дверь и что-то сказал поджидавшему меня конвоиру. Тот исчез, и через какое-то время принесли еду: открытую банку тушёнки с всунутой внутрь вилкой, рисовую кашу на молоке с ложкой и хлеб. И чай в стакане с двумя кусками колотого сахара на блюдце. Такого же, какой у меня на Фонтаке стоял, в четырёх мешках, в неколотых головках.

Я ел, жадно, запихивая в рот всё подряд, кашу эту божественную, консервы эти небесные небывалые, сахар грыз и глотал, не жуя. Чай оставил на потом, хотел успеть набить живот едой, не водой. Он сидел и молча смотрел, как я уничтожаю принесённую шамовку.

Я закончил, выхлебал вдогонку чай, пустой и уже остывший, и вытер рукавом рот.

– Всё? – спокойным голосом спросил Маркелов. – Пожрал?

Я кивнул. Успел. Теперь можно было и подыхать, даже если с моим планом ничего не выйдет, поскольку то, ради чего стоило подставляться, уже произошло, отыграло и звенело теперь изнутри забытой и болезненной сытостью. Вам этого, ребятки, уже никогда не понять.