Дивертисмент братьев Лунио

Я неопределённо пожал плечами, не понимая, что именно будет правильней ему ответить. Каждая ошибка, понимал я, могла изменить мою ситуацию в корне. Наверное, сам он уже был во мне уверен, иначе не оставил бы у себя ночевать. Но только не я в нём. Что-то подсказывало мне, что не всё так идёт, как о том говорится. Хотя, наверное, во мне не успела ещё изжиться до конца лагерная подозрительность, когда постоянно, каждую божью минуту приходилось держать себя на острие, не зная, откуда и что на тебя упадёт.

– Да вроде... и не так, чтобы особенно было... – протянул я наугад, – надо ещё подумать, вспомнить.

– Ладно, – он сунул мне в руки полотенце, – иди мойся, а после на кухню давай. Географию ещё не забыл свою? – он кивнул на дверь, имея в виду внутриквартирное расположение комнат.

Когда я пришёл на кухню, там сидел он и девочка. Предвидя мой немой вопрос, Маркелов ответил не дожидаясь:

– Юля у нас раньше двенадцати не подымается, такие у неё порядки. Так что садись, намазывай.

– А вы у нас жить теперь будете, да? – смешливо спросила девочка и прыснула.

Она была хорошенькая, просто загляденье, и сейчас понравилась мне ещё больше, чем вчера.

– А я знаю, ты Маша, – сказал я и откусил хлеб с маслом.

Последовавший сразу вслед за этим спазм пищевода заставил меня на минуту умолкнуть до тех пор, пока непрожёванный комок сам не протолкнулся вниз.

– Извините, – сказал я, сделав глубокий вдох, – это с непривычки. – И залил ком большим глотком чая.

– Значит, слушай сюда, Григорий, – сказал полковник, не обративший на мой спазм ни малейшего внимания. – Сейчас уйдёшь вместе со мной, а вернёшься, – он глянул на настенные часы, – вернёшься к восьми, я уже буду. Поужинаем тут, а в городе особо не трись, сам понимаешь. Места ищи полюдней, чтобы не бросаться в глаза. И вот ещё, – он протянул долгожданную справку об освобождении, – пока это твой единственный документ, не потеряй смотри. А вечером скажу остальное. Всё, ушли!

Девочка с сожалением проводила нас глазами, но на прощанье я успел сделать ей ручкой и состроить смешную морду. Она засмеялась и тоже ответила мне мордочкой, напоминавшей мамину, лисичкину, но только маленькую. Контакт у нас с ней был, я это мог сказать определённо, потому что установился он взаимно и с самой первой минуты.

Пока спускались вниз, успел сообщить Маркелову про меня и Машу. И он сказал на это:

– Что ж, сержант, это хорошо, что есть контакт, это очень даже хорошо и приятно. А за Юльку не беспокойся, там всё будет нормально. До вечера, пехотинец!

Внизу его ждала служебная машина, он сел, и та газанула со двора. А я остался думать. Мне было о чём. И, прежде всего, о нэпманской короне, что оставалась у Полины Андреевны. Брать? Или нет? Тащить с собой неизвестно куда за восемьсот километров? А заметит? Поймёт, что обманул, обещал без утайки, всё, что есть, а на деле кинул? Приберёг для себя? Большой обман – большое недоверие. А уж оно потащит за собой большую беду. Но с другой стороны – жить на что? Идти на милицейское содержание? А будет оно вообще, содержание это? Сбросит Маркелов Юлю свою проблемную с рук долой и привет! Забудет, как зовут. Ты взял – твоя ответственность отныне. За дочь, за семью. Видит же, человек порядочный подвернулся – это я так, уж извините, про себя.

«Наверное, следует с Полиной Андреевной посоветоваться, – подумал я, – всё равно больше не с кем в этой жизни», – и двинул к Волынцевой. Не зная ещё, что советоваться не придётся, всё решится без её совета, само собой.

Я снова шёл пешком, хоть и не кончились ещё в моём кармане маркеловские рубли, я просто не хотел влезать ни в какое железо, ни в какие автобусы и трамваи, я не хотел опускать себя под землю, я не желал, чтобы любая посторонняя сила хотя бы на миг разлучила меня с моим городом, который я так любил и который, я знаю точно, так же любил меня.

Я вышел к Неве и посмотрел в воду с каменного парапета. Вода была чистой и спокойной, совсем не такой, какой была до этого вся моя жизнь; она лишь немного пенилась по краю лёгкого речного прибоя. Я бросил в воду монетку, маркеловскую копейку, теперь я знал, что вернусь, такая примета, и я хотел, чтобы она сбылась.

Когда-нибудь я обязательно возвращусь в это место моего детства, туда, где умерли мои мама и папа, где я трудился на совесть, готовя наши танки для битвы против фашистов, озверевших от ненависти к ленинградцам, где на моих глазах замертво падали на городскую мостовую недавно живые ещё, хорошие и добрые люди, его жители, а сам я не падал и не страдал, потому что был краснощёк и сыт по самое горло и не мог этой сытостью с ними поделиться.