Дивертисмент братьев Лунио

Мы зашли. Волынцевой в комнате не было, по крайней мере, на первый взгляд. Однако Полина Андреевна обнаружилась уже через короткое мгновение, когда Герцовская вскрикнула вдруг и прижала руки к груди. Она хватала воздух ртом, как это делает задыхающаяся рыба, и указывала глазами на то место в углу комнаты, где помещалась китайская шёлковая ширма. Из-за ширмы виднелась нижняя часть женской ноги в вязаном шерстяном носке. Я быстро подошёл к ширме и отодвинул её в сторону рукой. В другой руке у меня был свёрток.

На полу в неестественной позе лежала Волынцева, она была мертва. Лицо её было спокойно, губы крепко сжаты, пальцы рук собраны в кулачки. Кофта на ней, тоже вязаная, в цвет носков, была основательно надорвана, рядом с её телом на паркете валялись три пуговицы и домашние очки без одной дужки. Один из стульев был перевёрнут и оставлен в этом положении. Я инстинктивно оглянулся, словно за моей спиной скрывался враг. Но, кроме соседки, Герцовской, находившейся в полукоматозном состоянии, никого не обнаружил. Однако на этот раз я уже сумел обратить внимание на то, что дверцы гардероба не были закрыты до конца, также находились в выдвинутом состоянии ящики комода, и настежь был распахнут буфетный низ.

По телу Полины Андреевны было видно, что почти никакого сопротивления она не оказала, её убили быстро, как бы походя. Искали что-то? Что?

Времени на раздумья у меня не оставалось, нужно было уносить ноги. Бедная, бедная моя Полина Андреевна... Кто же это, господи, ну какая же человеческая мразь смогла поднять руку на эту святую женщину?

Я дотронулся до руки Герцовской, пытаясь привести её в чувство.

– Пожалуйста, вы не трогайте здесь ничего и вызовите милицию, прямо сейчас. Скажете, когда они приедут, что соседка ваша долго не выходила, вот вы и забеспокоились. И что утром ещё приходил кто-то, в общем, скажите всё, что знаете, что мне говорили, то и им повторите. – Та молчала, только кивала в ответ, как сомнамбула. – И ещё. – Я взял её за руку и просительно произнёс: – Не надо им знать, что я приходил, хорошо? – Она так же отрешённо кивнула. – Вообще не надо про меня, не было меня, и передачи не было никакой, так будет лучше, поверьте. И спасибо вам, не знаю, как вас по имени-отчеству, но спасибо.

Я быстро покинул квартиру и, не оглядываясь, пошёл по направлению к проспекту, где было значительно людней, чем в этом тихом месте города. Первым делом нужно было купить какую-нибудь сумку или что-то ещё, чтобы укрыть в ней подозрительный свёрток, находившийся в моих голых руках. После чего сесть в укромном месте и хорошо подумать.

То, что случилось с моей несчастной спасительницей, я вряд ли мог тогда проанализировать. Понимал лишь, что корону мою она отдала Герцовской не просто так. Вероятно, чего-то опасалась и подстраховала себя на всякий случай. И не ошиблась. К тому же успела.

Великая женщина, ничего не страшилась и никого: ни усатого убийцы, ни голода блокадного, ни репрессии после ареста Аркадия Валерьяновича, которая и её могла затронуть как жену врага, ни грабителей этих. Её просто задушили, только сейчас я это понял, вспомнив синюшный обод вокруг открытой шеи. Задушил. Тот, кто приходил к ней до меня, мужчина этот. Я понимал, что уже никогда не узнаю кто. И что ни в какую милицию узнавать про это никогда не пойду, сами понимаете. И что не расскажу об этом Григорию Емельянычу, несмотря на то что тот – милицейский начальник. Не было в моей жизни ни единой близкой человеческой души, к которой моя забытая всеми душа могла прислониться хотя бы краем. Была лишь справка об освобождении после восьми лет северных лагерей и не вручённая медаль за героический труд в блокаду.

Несмотря на весь ужас случившегося, мне ужасно хотелось есть. Жрать. И потом ещё на протяжении ближайшей пары лет после освобождения я постоянно думал о еде. О жратве. О хавке. О шамовке. Мне не столько хотелось самой еды, сколько мне о ней принудительно думалось. Желудок был ни при чём, глаза тоже. Виной была голова, я точно это знал. Голова моя, мысли. Они порождали видения, они рождали образы, они заставляли раздумья мои бешеной, запертой в клетке белкой бесконечным колесом крутить себя вокруг всего съедобного и съестного, и не важно, сладкое было оно или горячее, сухое, мокрое, солёное или сырое.

Я снова купил три жареных пирога, капустный, рисовый и с повидлом, и съел их все, одним разом, не оставляя на потом хотя бы один. Только после этого зашёл в пассаж на проспекте, купил на остатки маркеловских рублей самую дешёвую холстинную сумку и опустил в неё мой свёрток – даже не стал смотреть, что там внутри. Оно могло быть только тем, чем было, – неудобной для транспортировки, хрупкой платиново-золотой узорчатой короной с рассыпанными по ней драгоценными камнями.

Размышляя над тем, как провести остаток дня, чтобы вернуться на Фонтанку к восьми, я уже отчётливо понимал, что хочу я этого или нет, но корону мне придётся теперь увозить с собой. Туда, куда меня отправит Маркелов. В городе мне оставить её больше некому.