Дивертисмент братьев Лунио

– Да? Очень интересно. – Юля села на табурет, до этого она стояла рядом, опершись на стену. – И почему же она теперь не твоя, а отцова?

– А потому отцова, что он меня на войну услал, а на войне меня взяли в плен, а потом, когда я из одного лагеря бежал, меня в другой отправили, в свой, в наш. Вот квартира и освободилась, всё просто. Ему и отдали, ордер выписали и заселили.

Юля молчала, сосредоточенно о чём-то думая. Потом налила снова и подвинула мне.

– Так он тебя в лагере нашёл, получается?

– И по амнистии оттуда вытащил, – подтвердил я её догадку уже заплетающимся языком, – и привёз сюда, чтобы мы с тобой поженились. Вот и всё, Юлечка, всё просто.

Я не знал, для чего в этот момент всё это решил ей сказать, наверное, я был уже пьян, и мне просто хотелось теперь говорить, вообще хотелось, в принципе, с кем угодно и о чём угодно. А про это хотелось говорить особенно. Тем более с женщиной, которая всё больше и больше начинала меня привлекать.

– Ясно, – задумчиво произнесла она и, не чокаясь, опрокинула в себя налитое в свой стакан.

Я не заставил себя уговаривать и одним махом догнал её, чувствуя, что ещё немного – и я потеряю последние остатки контроля над ситуацией. А ведь мне ещё предстояло ночью, в отсутствие свидетелей, разломать мою плоскую корону, выковырять оттуда все всаженные в неё камни и всё это надежно спрятать рано утром на себе, пока не вернётся Маркелов. И чтобы разломать, у меня всё ещё был молоток, тот самый. Как видите, я всё предусмотрел, кроме этой водки и моего развязавшегося придурковатого языка.

– Отец сказал мне, что ты очень приличный человек, – произнесла Юля, – это так или не так, как сам-то думаешь? Или всего лишь пустые слова?

– Раз сказал, значит, так и есть, – согласился я с её отцом.

Или, наоборот, не согласился. Я уже начинал надёжно запутываться в собственных показаниях. Я не путался, когда меня хотели сделать немецким лазутчиком, никого согласия не подписал. Но там я был трезвый. А здесь – нет.

– Что ж, посмотрим... – как-то уж многозначаще, но скорее для самой себя, как мне показалось, произнесла Юля и долила остатки из бутылки.

Дверь на кухню приоткрылась, и в дверную щель робко просунулась девчачья головка.

– А мне к вам можно, мам? – обратилась головка к Юле, но глазами в это время исследовала меня. – А ты будешь теперь папой? – тут же успела она вставить ещё один вопрос, и он отозвался в моих ушах не то своей серьёзностью, не то заведомой игривостью, я не понял, уже совсем плохо воспринимал окружающий мир на уровне деталей.

– Я тебе что сказала! – с неожиданной яростью в голосе сорвалась вдруг Юля. – Сказано было тебе сидеть у себя и не высовываться! Когда взрослым надо будет, они тебя сами позовут, ты поняла меня или не поняла, негодная?! – и ногой захлопнула дверь.

Я удивлённо посмотрел на неё, поймал её лицо в фокус и, пьяно вылавливая слова, нашёл-таки нужные:

– Д-для чего ты с ней так? Она ж-же хорошая... Она же оч-чень хорошая у вас, оч-чень милая...

– Милая, говоришь? – её словно подменили, она как будто снова в один момент надела на себя прошлую отстранённость и сделалась отвратительной и недоступной. Опрокинула в рот остатки водки, хлопнула стаканом по столу и подвела итог совместному застолью: – Всё, ужин окончен! Поговорили! – и выкатилась вон.

Я тоже повторил её жест, опрокинув своё, и тоже сказал, но никому:

– Всё, поговорили, братва!

Затем я тяжело оторвал себя от табурета и, держась за попутные стены, побрёл в папин кабинет. То есть, тьфу – до сих пор сбиваюсь – в кабинет полковника Маркелова, благодетеля и будущего тестя. Там я прилёг на свой диван, скинул башмаки и вытянул ноги. Через полминуты сознание моё отключилось, разрозненные его кусочки вновь соединились в одно целое, и уже оно приказало мне спать. И я отрубился, совершено забыв про свой ночной план по извлечению и перекладке драгоценных камней для новой жизни вместе с Юлей и Машей Маркеловыми.

Проснулся я от того, что кто-то на меня смотрел. Организм мой за лагерные годы в силу неизвестной мне особой причины перенастроился и научился на случай подлости и обмана опасаться любого взгляда со стороны, длящегося более трёх-четырёх секунд, включая даже самые невинные и неопасные. Не знаю, каким прибором подсказку такую изнутри можно зафиксировать и измерить, но только мне доподлинно известно, что сбоя у меня в этом деле не было ни разу, ни на фронте, ни на севере. И знаю ещё, но опять же не понимаю откуда, когда из болота я выбрался того смертельного, где с трубочкой под водой сидел, не раньше, чем фашисты оттуда ушли, – снова подсказка мне была и снова спасительная. А может, сам ангел работал небесный, если он есть и если его хранительство распространяется и на меня тоже. Только покамест благодать эта отпускалась мне, видно, не в полной мере, иначе в этой квартире на Фонтанке сейчас командовал бы я сам, да с медалями на груди и грамотами на стене, а не полковник милиции с пьющей дочерью-невестой.