Дивертисмент братьев Лунио

Да только как её увезёшь? Круглую, хрупкую, с заострённым верхом. Ведь засечёт, как пить дать, не сможет не засечь, паразитина хитроумный.

Но я придумал. Хотя придумка моя навечно лишала меня этого редкостного коллекционного изделия, оставляя от него один лишь весовой лом и камни по отдельности. Но выбора не было. Я снова вынул свёрток из сумки и, как он был, завёрнутым в тонкую ткань, подсунул его под себя, приподняв тело над скамейкой – так, чтобы получилось боком и стоймя. И всем весом сел на корону, вдавив себя в неё.

То, что было внутри свёртка, слабо хрустнуло и сложилось в плоское. Теперь это была уже не корона, это был исходный материал, призванный снабдить меня всем необходимым для новой жизни на чужой для меня земле, на многие сотни километров отдалённой от того места, где я родился и вырос. От моего Ленинграда, в чьих скорбных пенатах лежало сейчас в ожидании милицейского наряда мёртвое тело задушенной бандитом пожилой женщины, Полины Андреевны Волынцевой, с которой мы и виделись в этой жизни всего три раза, но успевшей стать самой последней из дорогих мне людей.

«А камни, – подумал я сразу вслед за этим, – хорошо бы выворотить из золота и везти отдельно, просто ссыпав в карман, так будет надёжней, если что. Металл – отдельно, камни – отдельно. Только где это сделать и как? Не здесь же и не у себя дома. В смысле, не у Маркелова в моей квартире».

Вернулся в тот день я ровно к восьми, как мне и было велено. Впрочем, дверь на этот раз открыл не сам полковник, а Юля, дочь его, моя будущая жена. Сумка в руках у меня снова была пустой, плоская корона теперь помещалась у меня сзади, под рубахой, прижатая ремнём к спине.

– Проходи, – не особенно приветливо бросила мне она, но, как мне показалось, в отличие от вчерашнего её же слепого взгляда, на этот раз дочь полковника поглядела на меня с некоторым интересом. – Отец сказал покормить тебя и что сегодня его не будет. А завтра вы с ним уедете. Иди на кухню.

Я согласно кивнул, не очень понимая, как мне следует себя вести и какую принять для себя правильную интонацию, чтобы более-менее непринуждённо общаться с ней один на один.

И пошёл мыть руки, но для начала сбросил в кабинете свой груз, сунув его под диванную подушку. В этом мне, по крайней мере, повезло, начало не было таким уж отвратным.

На кухне меня ждала жареная картошка с сосисками. Рядом стояла открытая банка с солёными огурцами. Когда я зашёл, Юля резала хлеб, причём по лицу её видно было, что даже такая незамысловатая процедура вызывает у неё отвращение. Она дорезала булку и положила ломти на тарелку.

– Давай ешь, – и подвинула тарелку ко мне.

– Спасибо, Юля, – вежливо поблагодарил я девушку и стал накладывать картошку. – Меня зовут Григорием. Гришей, – попробовал я завязать разговор, – Григорий Гиршбаум, – тут я смутился, но быстро поправился, – то есть Лунио, извините. Григорий Лунио.

– Знаю, – отрубила она, и мне показалось, что с её стороны это прозвучало довольно безразлично. – Потом, когда поешь, посуду в раковину сложишь, а там возьмёшь чай, – она кивнула на чайник и заварку, – а сахар здесь у нас, – и подвинула сахарницу.

Больше ничего не сказала, развернулась и ушла.

Она выглядела на свои двадцать четыре и даже, возможно, чуть моложе своих лет, и если бы я не знал от её отца, что Маша её родная дочь, то самому мне такое в голову никогда бы не пришло – не уложилось бы, как ни заталкивай, просто было бы для моего понимания совершенно невозможным.

А положение само по себе было довольно глупым. Она мне поставила всё и вышла, даже не сделав попытки начать встречный разговор. Интересно, а спать со мной она тоже будет, сцепив зубы? Или не собирается этого делать в принципе?

При всём при том я чувствовал, что Юля эта мне нравится, хотя я совсем и не знал её. Было в ней нечто такое, что делает некоторых людей не похожими на остальных. Самостоятельность, быть может, или воля какая-то, наверное, другая, которая читается в жесте, в движении рук, в коротких обрывистых фразах, в отсутствии желания казаться лучше, чем есть. В наплевательском отношении к самой жизни и собственному успеху в ней, в конце концов, как и к самому себе. И это всегда чувствуют окружающие, начиная слегка подмахивать и вести себя заискивающе, не ощущая того сами. Так было и в лагере, я уже вам говорил. И так же и на свободе, тоже вам говорю. Так везде, где из человеческого семечка растёт и вызревает человек. И я, как знал про себя сам, к сожалению, не принадлежал к тем людям, которые таким вот сложноустроенным девицам, как моя будущая жена Юля, могли противопоставить встречную волю и встречный характер с первого же дня. Закалка моя внутренняя исходила от другого, она произрастала из глухой защиты и не имела никаких начал наступательного свойства.